Сергей Рахманинов. Воспоминания современников. Всю музыку он слышал насквозь…

Сыграв Вариации, Рахманинов посмотрел на свои руки:

– Сосуды у меня на концах пальцев начинают лопаться, образуются кровоподтеки. Я много об этом дома не говорю. Но это может случиться на любом концерте. И минуты две я не могу играть. Это, вероятно, старость. А с другой стороны, отнимите у меня концерты, и тогда мне придет конец…

В Клерфонтене Рахманинов диктовал свою книгу воспоминаний Оскару Риземану. Эта книга – необходимое пособие для изучения русского периода жизни Рахманинова. С большим настроением и силой рассказано в ней о ранних годах жизни и учения Рахманинова в Московской консерватории. Но в этой книге есть некоторые положения, с которыми нельзя согласиться, например, о примеси татарской крови у русских, в том числе и у самого Рахманинова!

Счастливые летние месяцы чередовались в Клерфонтене с напряженными зимами. Кроме концертов в Европе и Америке, Рахманинов записывался на пластинки компанией «Виктор», студии которой помещались тогда в Кэпдене (штат Нью-Джерси). 16 февраля 1930 года мы получили следующее письмо (все письма Рахманинова к нам написаны по-русски), в котором он не мог удержаться от того, чтобы не подшутить над женой:

«Дорогая Екатерина Владимировна!

На сей раз я отправляюсь в Филадельфию один. Моя жена «отказалась» сопровождать меня. Вот до чего дошли! Ваше приглашение относится только ко мне? Я буду свободен во вторник в 6 ч [асов] веч [ера] и буду очень рад побывать у Вас. Остановлюсь в Риц-Карлтоне. Заедет ли за мной Альфред Альфредович? Сердечный привет.

С. Рахманинов».

Он приехал к нам во вторник 18 февраля 1930 года. Как только он вошел в своей суконной шубе, с меховым воротником и манжетами, так начались шутки:

– О, конечно! сразу видно – здесь живут плутократы. Смотрите, сколько больших комнат! Не то, что наши в Нью-Йорке. А какие великолепные галоши!

До обеда он рассказывал о дне, проведенном в Кэпдене:

– Я очень нервничаю, когда записываюсь, и все, кого я спрашиваю, говорят, что и они нервничают. Когда производится первая пробная запись, я знаю, что ее мне проиграют, и все в порядке. Но когда все подготовлено для окончательной записи и я сознаю, что она должна остаться навсегда, я начинаю нервничать и у меня сводит руки. Записью «Карнавала» Шумана я доволен, очень хорошо получилось. Сегодня я записал Сонату b-moll Шопена и еще не знаю, как она выйдет. Завтра услышу пробную запись. Если не хорошо, я всегда смогу уничтожить записанное и переиграть. Но если все окажется хорошо, завтра уеду обратно в Нью-Йорк (это он и сделал).

– Вы знаете, как я строго подхожу к себе и к своим произведениям. Но должен сказать, что я нашел несколько своих старых записей – очень хороших – без сучка, без задоринки. Кажется, там Иоганн Штраус, что-то Глюка. Очень хорошие записи.

Когда он бывал в хорошем настроении, его мысли все время возвращались к семье. Так, за обедом он сказал:

– Мою Софиньку начали серьезно учить, к ней пригласили гувернантку француженку. Русская няня должна была уйти. Но, видя, как мне было это неприятно, Ирина решила ее оставить. Эти старые няньки иногда бывают глупы, но они преданны, а остальное мне неважно. Я знаю, что если мать уходит танцевать, за Софинькой есть хороший присмотр. Знаете, она начала говорить по-французски. Любимое ее слово – «moi» (я), – все, о чем она говорит, начинается с него. В будущем году я опять приеду в Америку один, но в 1932 году я пообещал своему американскому администратору совсем не играть в Европе и посвятить весь сезон Америке. Тогда я приеду со всей семьей… В 1931 году я отправлюсь в Данию, Германию, Бельгию. Я особенно люблю ездить в Данию. Выступления там не приносят большого дохода, но я это делаю просто для своего удовольствия. Датчане отстали в музыке, так же как и в отношении техники, примерно на сто лет, – вот почему у них еще осталось сердце. Очень удивительно наблюдать целый народ, у которого еще есть сердце! Конечно, скоро этот орган атрофируется из-за бесполезности и превратится в музейную редкость.

И опять мысли его вернулись к родным:

– Мы с Наташей пытались говорить по телефону с детьми в Париже; где-то на океане была буря, так что слышимость была очень плохая. Я слышал, что они кричали: «Папа, папа!», я им кричал в ответ, но они, очевидно, не могли меня слышать и опять кричали: «Папа!» Я совсем расстроился и передал трубку Наташе. Вдруг она закричала: «Софинька, милочка!» – голос Софиньки слышался через бурный океан, в Нью-Йорке, – сказал он с восторгом.

Разговор перешел к его концертам.