Сергей Вавилов

Еще один смысл, который вкладывал Сергей Иванович в понятие «ремесленничество» ученого, точнее и проще всего назвать просто трудолюбием. Трудолюбием во всякой выполняемой работе: умственной и физической, научной и преподавательской.

Сергей Иванович начал свою «многонагрузочную» жизнь в восемнадцатом году, когда наряду с работой в институте Лазарева стал преподавать физические дисциплины в Московском университете и одновременно в Московском высшем техническом училище. Он прошел тернистый путь «черновой» лабораторной работы, вызванной не только ограниченностью технической базы, но и ограниченностью технической смекалки тех времен. С юмором, например, вспоминал он иногда, как «в старину» откачивал вакуумные системы: поднимая и опуская бесчисленное число раз колбу с ртутью.

Постепенно богатела техническая база. Настало время, когда от сотрудников научных учреждений вроде бы можно было больше не требовать того, что требовалось от их коллег в двадцатые годы. И все равно Сергей Иванович оставался решительным противником привлечения лаборантов для помощи начинающим сотрудникам л аспирантам, если необходимость подобной помощи не вызывалась характером работ.

— Прежде чем начать руководить лаборантами, — говорил Вавилов, — молодой сотрудник должен выучиться выполнять любую лаборантскую работу самостоятельно. И не просто чтобы умел сам все делать, но чтобы научился делать это все на «отлично».

Вот характерное выступление Сергея Ивановича в стенгазете Оптического института осенью 1941 года — уже в Йошкар-Оле, в начале эвакуации:

«Мы пересмотрели план работ и будем его и в дальнейшем пересматривать в зависимости от обстановки, стремясь возможно ближе и непосредственнее привести его к решению неотложных требований фронта. Но пересмотра плана недостаточно. На всех нас лежит обязанность возможно скорее начать работу в новых условиях, увеличить ее объем, напряженность и качество. Обстоятельства заставляют нас становиться в новых условиях по временам грузчиками, плотниками, монтерами, и всем должно быть понятно, что эта работа почетная, что она ускоряет срок пуска в ход всего института, а следовательно, должна помочь фронту… В нашей среде имеются многие десятки людей высокой научной и технической квалификации. Их обязанность сейчас — максимально напрячь свои знания, свой талант и изобретательность на решение военных задач. Об этом нужно помнить всегда, каждый день, независимо от установленных планов».

Кто, познакомившись с разными сторонами жизни Вавилова, с эпизодами из его биографии, со свидетельствами его товарищей по работе, усомнится в естественности, и глубокой убежденности, и в справедливости, наконец, его характеристики: «Вагнер — ученый-ремесленник, науку двигающий», «Вагнер по-прежнему трогателен и настоящий ученый»?

Теперь нам становится гораздо понятнее, почему «ненастоящим» оказывается у Вавилова Фауст. В том пути, который проделывает гётевский герой к всесилию и земному могуществу, наука — вспомним слова Сергея Ивановича — «отбрасывается с самого начала. Вместо нее магия, простое и бесстыдное средство овладеть большим. Почти воровство».

Так же как и к Вагнеру, к Фаусту у Вавилова подход в первую очередь этический. То, что Вагнеру дается собственными усилиями, трудолюбием, ремеслом, Фауст получает нечистым путем, вступая в связь с силами вселенского зла, цлицетворенными в Мефистофеле.

Если снять с этих сил магический покров, проследить их действие в современном мире, то дьяволиада гётевской трагедии обернется вполне реальными и, увы, так часто соблазнительными для ученых XX века вожделениями — стремлением к богатству, к власти над миром.

Не эти ли вожделения обнаженно и недвусмысленно проявились в деятельности современных германских ученых, вступивших в безнравственный контакт с гитлеровским режимом? Не эта ли зловещая магия привела к тому, что имя легендарного героя Гёте в XX веке связалось с одним из страшных средств разрушения?

Жрецы науки издавна твердили о ее чистоте, независимости. И вот она стала нечистой и нечестной. Не эту ли мрачную возможность предвидел Гёте, не от нее ли предостерегал своим «Фаустом»?

Конечно, Вавилов — толкователь знаменитой трагедии — вовсе не претендует на исчерпывающий анализ произведения. Он берет всего одну тему — этическую, и показывает, что без этой темы говорить сегодня о «Фаусте» не имеет смысла.

Его неожиданный вывод из антитезы «Фауст — Вагнер», вывод в пользу Вагнера, «настоящего ученого», в свете этики уже не покажется нам столь парадоксальным. Парадокс заложен в тексте трагедии, и только при новых, неожиданных исторических обстоятельствах появилась возможность этот парадокс «прочитать», выявить.

Заслуга подобного прочтения и принадлежит Сергею Ивановичу Вавилову.

Но конечно, ремесленник Вагнер, «сознание которого немного выше, а пожалуй, и ниже бюргерского», пи в коей мере не идеал для Вавилова. Идеал ученого будет построен на путях к «настоящему» Фаусту, вавиловскому, в облик которого опыт Вагнера войдет лишь как маленькое, хотя и необходимое дополнение.