В письме вашем сознаете в некоторых случаях неисполнение должного, называя оное моим приказанием. Но что я значу и могу ли что кому приказывать? Да без вопроса не могу никому и ни о чем советовать; а кто о чем вопрошает меня, я, молясь тогда, призываю Бога в помощь, что кому и как должно говорить, но не приказывать, а давать советы, согласно с заповедьми Божиими и постановлениями Церкви. За неисполнение оного я не могу требовать отчета или взыскания, ибо я не о себе советую, а всякий должен поверять свою совесть, в чем согрешит пред Богом, и приносить раскаяние с намерением положить начало ко исправлению. Вы боялись мне сознаться, помышляя, что вы — не монах и не можете оставить міра и что я воспрещу вам поездки в столицы и мирские увеселения. Это как же? Какое право я имею воспрещать вам? Но должен сказать не как монаху, а как христианину, учение св. апостола: «Аще кто хощет быти друг міру, враг Божий бывает»; и паки: «Не любите міра, ни яже в міре; аще кто любит мір, несть любве Отчи в нем, яко все, еже в міре, похоть плотская и похоть очес, и гордость житейская: несть от Отца, но от міра сего есть». Видите, что есть мір, которого дружба поставляет на вражду с Богом;
Прочитав несколько раз письмо Старца, я не знал, что предпринять; но когда мысли мои пришли в нормальное состояние, взволнованный дух успокоился, тогда я взвесил на весах моего разума истины, предложенные о. Макарием. Какая логически верная правда, что суетная дружба с міром поставляет нас во вражду с Богом! Очень ясно, что не люди, а страсти наши, которым мы так легко подвергаемся из подражания свету, беспрестанно увлекают нас к падению. Кто из нас, поверив свою совесть, не сознается, что если не совсем невозможно, то очень трудно удержаться от подражания светским, не совсем-то православным обычаям! Возможно ли сохранить чувство целомудрия в обольстительно-изящном балете? Явится ли сокрушение духа после крикливой оперы или смирение — после потешного водевиля?.. Соображая все это, я чувствовал, как сердце мое сжималось тягостною тугою; во взволнованной душе поднимался вопрос о смертном часе: ужас объял меня, и я «чаях» только «Бога, спасающаго мя от малодушия и от бури». Вспомнились мне в эти минуты слова Старца о детях, гуляющих под призором родителей, и, смущенный духом, я думал с детскою простотою обратиться к Богу с испрошением Его помощи. Но где же взять простоты детской? Она чужда растленному человеческому сердцу; она подавлена кичливым разумом и безмерным самолюбием... Делать было нечего: приходилось обратиться к смиренной мудрости Старца Божия. Мы так и сделали: вместо поездки в Петербург отправились в Оптину Пустынь.
С каким-то замиранием сердца въехал я на двор монастырской гостиницы. Было около трех часов пополудни. Лишь только отвели нам квартиру, вошел к нам о. Макарий, бывший на ту пору в гостинице. Благословив и приветствовав нас, он сказал шутливым тоном:
— Видите, какой я страшный! Вы за сто верст и то меня боитесь. А я, ежели правду сказать, радуюсь и благодарю Бога за вас; ведь вы не меня боитесь, а вас пугает, что живете-то нехорошо. Не смущайтесь, однако ж, этим: Господь вам поможет. Полагайте начало вашего исправления. Имейте только произволение благое, а уж Господь устроит ваше спасение. А ежели я неискусен и не сумел вас научить так, чтобы вы не смущались, то в этом простите, Бога ради, и не посетуйте на меня: ведь я тоже человек, как и все люди, даже грешнее многих, очень многих. Ежели и вы что-нибудь помыслили, или сказали обо мне что-либо худое, то забудьте и не думайте об этом. Мы — христиане: каждый из нас обязан, прощая друг другу, понести немощь братскую, по словам апостола: «Друг друга тяготы носите, да тако исполните закон Христов». Успокойтесь, прошу вас, и будьте мирны.