Серия «Гиперборейская чума» [3 книги]

Отто на минуту пришел в себя, огляделся — и спокойно уснул.

Дом его ни в коей мере не напоминал жилище последнего немецкого романтика.

Очень чистенькие беленые комнаты, на резных деревянных полках красуются расписные декоративные тарелки. Ходики стояли: гиря опустилась до полу. Пол застелен вязаными крестьянскими ковриками. Позеленевшее от времени медное распятие в углу. Тяжелые дубовые табуреты с прорезью посредине.

Крахмальная скатерть на столе. Комод у стены оккупирован фарфоровыми пастухами и пастушками. Единственная картина в доме была отнюдь не "Островом мертвых" Бёклина, а изображала богобоязненную семью немецких поселян, после трудового дня усаживающуюся за стол. И везде салфетки и полотенца с вышитыми на них готическим шрифтом изречениями народных мудрецов.

— Извините, сэр, — Дуглас, рассматривавший все это с изумлением и тревогой во взоре, обернулся ко мне. — Не знаете ли вы, что здесь написано? Вдруг, не дай Господь, это языческие заклинания, и мы все попадем в ад, потому что видели их? Чарли рассказывал, что эти наци — чистые сатанопоклонники.

— Это заклинания, но не языческие, — сказал я. — "Карты и кружка доводят до бедности." "Смерть подстерегает везде, и на празднике, и на балу." "Мужчина без женщины словно голова без тела." "Лучше десять завистников, чем один сострадалец," "Лучше дважды измерять, чем один раз забывать." "Каков человек, такую ему и колбасу жарят." "Шалость редко приводит к добру." "Говори правду, пей чистую воду, ешь вареную пищу." "Большая дубина набивает большие шишки." "Если бы кто-нибудь захотел зарыть правду, ему потребовалось бы много лопат." "Слишком много искусства пользы не приносит." "Любовь и ум редко идут рука об руку," "Хорошо пережеванное — наполовину переваренное…"

Сумрачный германский гений вогнал всех в задумчивость. Наконец Дуглас сказал…

— Да-а: Неудивительно, что эти джерри взбесились и решили завоевать мир…

О'Лири почесал в затылке…

— Не знаю, как там лопаты, а от кружки и картишек я бы сейчас не отказался.

И все ожили.

В подполье висели окорока, лежали головки сыра. В ларе, расфасованные по полотнянным мешочкам, хранились сухари. О'Лири безошибочно определил под мешковиной зеленоватую длинную бутыль чистого, как слеза младенца, самогона.

Нат устроился на чердаке — наблюдать.

— Знаете, дядя Ник, — сказал он, когда я забрался к нему, — странно все это.

— Что?

— А вот: ни самолетов здесь не слышно, ни взрывов…

— Бывают такие места, — сказал я. — Ты все равно поглядывай…

Я спустился и застал следующую сцену: О'Лири вытащил из стола калоду Таро и сейчас, слюня палец, выбрасывал лишние карты.

— Сержант, — сказал я.

— Да, сэр?

— Положите колоду на место. Это не игрушка.

— А что такого? Карты и карты. Только масти не так нарисованы.

— В том-то и дело, — сказал я. — Если здесь действительно крутятся черные эсэс, то даже держать в руках Таро — это все равно, что залезть на крышу и размахивать американским флагом.

— Хм. — Он с сомнением посмотрел на карты, потом на меня, потом опять на карты. — Ну, если вы так уверены…

Он собрал карты, сложил их в серебряный футляр, взвесил на руке и сунул в карман.

— Вы ошиблись, сержант, — сказал я. — В комод. Вот из кабинета фюрера я вам разрешаю брать все что угодно.

— Даже веревку, на которой он повесился, — не открывая глаз, проговорил Отто Ран.

— Что он сказал? — забеспокоился сержант.

Я перевел.

— Кто повесился?

— Фюрер.

— А с кем мы тогда воюем?

— Лучшие умы человечества ломают над этим головы, — сказал я.

— Ничего не понимаю, — сержант отошел, явно обиженный и на меня, и на умы человечества.

— Отто, — позвал я. — Вы меня узнаете?

— Голос знакомый, — сказал Ран.

— Если хотите, можете посмотреть.

— Не хочу, — сказал Ран. — Глаза слишком часто лгут.

— Помните Гималаи?

— А, Николас, — равнодушно произнес Ран. — Значит, вас тоже взяли сюда?

— Куда?

— В тонкий мир.

— Не такой уж он тонкий, — сказал я. — Дырка у вас в боку — будто бык боднул.

— Может, и правда бык, — сказал Ран. — Не помню. Я вышел ненадолго — просто подышать…

— Откуда вы взяли, что фюрер повесился?

— А что ему оставалось делать? Бежать за Одер к русским? После того, как на Гамбург и Дрезден бросили эти чудовищные бомбы, никто уже не мог сражаться.

Да, русские бы спрятали его… О, как они хотели заполучить его живым! А знаете, Николас, для чего? У них уже был собран железный зверь, и нужен был человек, обладающий ментальной сверхсилой — таким был фюрер. Они бы отсекли ему руки и ноги и вживили его в этот жуткий механизм… Впрочем, Николас, всего этого не случилось, не так ли? — он посмотрел на меня, прищурясь.

— Что вы хотите этим сказать?

— Не брали вас в тонкий мир: вы сами сюда пришли: как? А, да я же сам, наверное, вас привел: Я очень устал, Николас. Вы не представляете себе, как я устал. Какая это мука: все знать, все понимать: но оставаться при этом лишь тенью на стене…

— Ничего, — сказал я. — И это пройдет.