Серьёзная игра

— О, — сказал он. — Не бойся. Никто не войдет. Опять оба умолкли.

— Здесь ты и работаешь? — наконец спросила она.

— В отсутствие господина Хедмана. Если же он у себя, я сижу в большой редакционной комнате и строчу вместе с шестью другими канцелярскими крысами.

Она сняла пальто и осталась в простом черном платье, и оно очень шло к ее светлым волосам.

— А вдруг… А вдруг ты понадобишься и станут колотить в дверь?

— Не бойся, Лидия. У нас в редакции мало к чему относятся с уважением, но уж, во всяком случае, не станут колотить в запертую дверь. А о каком это ты объявлении говорила?

— Я ищу места. Ах, какое придется. «Помогать по дому». Что у меня за таланты? Я только и умею, что работать по дому,

Опять оба умолкли, А снег все падал, все падал. И густела темнота. Зажегся первый фонарь и закинул в комнату сноп света.

— Скажи, — прервал молчание Арвид, — помнишь, осенью я видел тебя в Зоологическом саду? С тобой еще был немолодой господин…

— А… так это же доктор Рослин.

— Как — Маркус Рослин, историк и археолог?

— Ну да. Он старый папин друг.

Снова замолчали. А снег все падал, все падал.

— Знаешь, — сказала она. — Весь тот вечер мне так хотелось тебя видеть, так хотелось. И я пошла к тебе и позвонила в дверь, но никто мне не открыл.

— Последние слова она произнесла совсем шепотом, уткнувшись светловолосой головой ему в грудь. Он погладил эти волосы.

— Я был дома. Но ты ведь только раз позвонила. И я не знал, что это ты.

— Зачем же звониться дважды? Я тоже не стану ломиться в запертую дверь.

— О, Лидия…

Он взял в обе ладони ее лицо, поднял его и заглянул ей в глаза.

— Можно я тебя спрошу о чем-то?

— Да?..

— Только обещай, что не рассердишься.

— Да?..

— Ты… Ты «невинная девушка»?

— Конечно.

— Ты сердишься, что я такое спросил?

В глазах у нее стояли слезы, она улыбнулась.

— Нет.

Оба замолчали. Все гуще и гуще становилась темнота. И снег все падал, все падал. Они сидели рядом. Ее голова опять была у него на груди. И он бессмысленно твердил ей на ухо ее имя: Лидия, Лидия, Лидия…

Потом он снова взял в свои ладони ее лицо и глубоко заглянул ей в глаза.

— Ты будешь моим добрым гением, моим ангелом! Хочешь?

Она осторожно отвела его ладони от своего лица.

— Мало ли чего я хочу, — сказала она. — Разве мне решать? Знаешь, что я подумала, когда прочла тогда твое письмо? Я подумала — мне не для чего себя беречь…

— Отчего же ты так подумала?..

— Ах… и зачем ты спрашиваешь.

Густела темнота. И снег все падал, все падал.

— Лидия. Ты ведь сама понимаешь, что о женитьбе я могу думать лишь как о далеком будущем.

— Да.

— Но ты бы не согласилась на тайную любовь, девочка моя?

Глаза ее блестели в темноте — огромные и полные слез.

— Нет, — сказала она. — Ты бы стал тяготиться мной. Что угодно, только не это! Ты бы тяготился мной!

Белые хлопья танцевали, блестели в столбе света и падали, падали.

Оба опять умолкли.

— Скажи мне. Арвид, — вдруг попросила она, — что справедливо? И что несправедливо?

Он долго думал.

— Не знаю, — потом сказал он. — Сегодня мы тут переводили памфлет «Я обвиняю» — Золя. Сегодня же он выйдет экстренным выпуском. Так вот в этом случае мне понятно, что справедливо и что нет. Но я бы просто не знал, как быть, если б мне поручили объяснять, ну, скажем, школярам на уроке, что такое справедливость и что такое несправедливость вообще…

Она сидела, уткнувшись головой ему в грудь, и плакала, плакала. Она не слушала его. Она тряслась от плача. Потом вдруг высвободилась, встала и вытерла слезы.

Она стояла юная, тоненькая, и траур очень шел к ее светлым волосам.

— Я пойду, — сказала она.

Он тоже поднялся. И сказал после того, как с усилием оторвался от ее рта:

— Ты будешь моим добрым гением, я знаю.

Она надела капор и пальто. Они были совсем мокрые.

— Прощай, — сказала она.

— Свидимся ли?

— Не знаю…

Она взялась за дверную ручку, Арвид повернул ключ в замке.

— Не знаю, — сказала она.

И вдруг обвила руками его шею.

— Дай я скажу тебе что-то на ушко, — шепнула она. И сказала ему в самое ухо:

— Я бы хотела. Но я боюсь.

И, высвободившись, метнулась и коридор.

* * *

Однажды апрельским утром Арвид Шернблум получил письмо.

Он тотчас узнал почерк Лидии и нетерпеливо разорвал конверт. В конверте оказался лишь небольшой листок бумаги. С одной стороны она карандашом набросала пейзажик — осенняя равнина, голые ивы, отраженные тихой водой, темное небо, низкие тучи и стая перелетных птиц…

А на оборотной стороне листка, тоже карандашом, было написано:

Прочь сердце рвется, в даль, даль, даль…[11]

И больше ни слова.

Что она хотела сказать? Что-то важное. Но что? Догадаться он не мог, а листок сложил и спрятал в записную книжку.

* * *

В тот год в самом начале апреля выдались погожие, весенние дни. Чуть подальше, за городом, еще лежали осевшие, серые сугробы, еще была зима, жалкая, старая зима. Но в городе улицы свежо и чисто блестели на солнце, Норстрем сверкал, бурлил и бело пенился, а в Королевском саду предприимчивые итальянцы в потертых пальто торговали воздушными шарами, синими, красными, зелеными, и окончательно верилось, что не на шутку пришла весна.