Серое зеркальце

Но он так вальяжно уселся в потёртое кресло и так улыбался, обнажив змеиные клыки… Несмотря на клыки — чистой детской улыбкой.

Ляська подошла ближе и взяла его за рога, прохладные и гладкие, как матовое стекло.

— Барр-ран ты, братец! Все мужики козлы, говорят — а ты у меня баран. Бе-ее… — и неожиданно расплакалась. Стасик сгрёб её в охапку, она уткнулась ему в грудь, в запах лесных трав, ночного ветра и птицы. Еле выговорила сквозь слёзы. — Только не бросай меня больше, а? Меня ведь больше некому защитить…

А он гладил её волосы серой и сухой когтистой рукой, похожей на орлиную лапу — и Ляське не было страшно и не было противно.

Братишка… вернулся.

Они проговорили всю ночь. Пили сперва крепкий чай, потом — долитый кипятком, потом — едва подкрашенную заваркой тёплую воду. И у Ляськи кружилась голова и горели щёки.

Слово «феи», повторённое с серьёзным видом, вызвало у неё приступ почти истерического веселья:

— Ты — фея?! Фея?! Дюймовочка! — повизгивала она сдавленно, пытаясь только не разбудить мать. Сложно, конечно, вытащить человека из пьяного сна хихиканьем, но если это случится, объяснить присутствие в комнате Санька будет ещё сложнее. — Фе-я-Динь-Динь!

Стасик слушал Ляську, улыбаясь. Они уместились в кресле вдвоём; Ляська сидела у него под крылом, буквально, ощущая спиной сквозь футболку тёплую шелковистость перьев — и это была безопасность в высшей степени, предельная безопасность. Она уже не помнила, когда чувствовала такую безопасность. В детском саду, наверное, да и то…

Да и то мама то и дело пугала такими вещами, что Ляське снились дикие кошмары про волосатых мужиков с ножами. В последнее время это были голые волосатые мужики.

Но сейчас, укутавшись в чёрное крыло Стасика, Ляська потихоньку осознавала, что дурных снов больше не будет. Её братишка имел над снами какую-то странную власть.

И она хихикала, наслаждаясь всей облегчённой душой:

— А почему крылышки не стрекозиные?

Стасик улыбался снисходительно, как взрослый мужчина улыбается девичьей болтовне:

— Феечкам и так нравится.

Ляська перебирала его волосы — гладкие седые пряди:

— Феечкам нравишься, значит… Бабник… Ты — бабник, да? Расскажи про феечек?

Он рассказывал, но Ляська почти не понимала. Она блуждала взглядом по затёртым белёсым обоям, заклеенным постерами с киногероями, по старой мебелишке, купленной в незапамятные времена, по девичьему диванчику с проваленной спинкой, по мутным городским сумеркам за окном и по дрыхнущему на полу полупьяным-полунаркотическим сном Саньку — и не могла себе представить тех серых, золотых, стеклянных подземных миражей, о которых Стасик вёл речь. У Ляськи просто не хватало воображения на мир, дробящийся отражениями, как свеча в двух зеркалах.

Её внимание остановило только нежнейше сказанное слово «мама». О чём-то тамошнем. Нечеловеческом. О фее.

Потому что настоящую их мать Стасик старался не называть никак. А родителей назвал «эти». И когда Ляська попыталась что-то прояснить, он поцеловал её в макушку.

— В мире людей у меня есть только ты. И всё.

— Что ж ты раньше не приходил? — спросила Ляська, то ли приготовившись обидеться, то ли решив не обижаться. — Если у тебя кто-то есть в нашем мире?

Стасик зажмурился и вздохнул, как человек, пытающийся справиться с приступом сильной боли.

— Лясь, я не знал адреса, — сказал он глухо. — Для феи это значит, что её не ждут.

— Я жду! — возразила Ляська, и Стасик кивнул:

— Теперь.

Он уходил, когда небо за окном только начинало сереть. Собирался неохотно и тянул время — но Ляська понимала, что задерживать брата нельзя. Его заругают феи, а ей могут устроить бенефис на несколько дней, ведь матери не объяснишь… но расставаться было нестерпимо.

И ему было нестерпимо. Он взглянул Ляське в глаза, признался:

— Знаешь, как за тебя боюсь, заяц? — и вдруг принял решение.

Снял с шеи цепочку, тоненькую, как нитка, вероятно, сделанную из серебра — звеньев не видно, сплошная светлая струйка. А на цепочке висел странный медальон — крохотное, с советский пятак, серое зеркальце в серой оправе. Блестящее и чистое, но отражались в нём колышашиеся прядки серого тумана и больше — ничего.

— Вызывала фею, когда маленькая была? — спросил Стасик ожившим голосом.

— Нет, — удивилась Ляська, но тут же ярко вспомнила. — Вызывали с девчонками гномика и Пиковую Даму.

— Да неважно! Ты знаешь принцип. Главное — верить.

Ляська кивнула.

— Так вот, — продолжал Стасик, надевая цепочку-струйку на Ляськину шею, — делаешь всё, как полагается. Подышишь на зеркальце и скажешь: «Фея-фея, из подземного мира приди!» Главное — верить. Я услышу.

Зеркальце, прохладное и странно тяжёлое, скользнуло под футболку, на грудь. Ляська тут же прижала его рукой.

— Спасибо.

— Спасибо не говорят. Хорошо, — кивнул Стасик и поднял под мышки дрыхнущего Санька. Надел его, как несвежую рубашку, и потянулся в его теле. И на физиономии Санька тут же воссиял свет разума.

И тут из комнаты родителей сипло позвали:

— Ляська! Ты что в такую рань шуруешь… Принеси водички попить!