Серп Земли. Баллада о вечном древе

Никто никогда не узнает, как звать того паренька в богатырском шлеме. Через минуту взревет под великокняжеским знаменем труба. Ударятся щиты о щиты, копья о копья, и в грозном коловращенье битвы, как за стальными волнами шторма, мелькнет и потеряется знакомый остроконечный шлем. Сколько ударов кривой ясской саблей выдержит голубоглазый, надолго ли останется защищенным трепещущее в окольчуженной груди сердце? Там, где живые будут стоять на телах раненых и убитых, а обезглавленные в одной тесноте с бьющимися, брат не узнает брата, отец сына, а сын отца. Яссы, буртасы, турки и косоги, фряги и тоурмены — все ввалится в Непрядву и захлебнется в ней. Не от зори, а от крови будет багряной река.

Быть может, только к вечеру кто-то заметит живое шевеленье железа среди ковыля, и чьи-то руки поднимут и вынесут еще теплое, по-мальчишески гибкое тело к костру. Кто-то снимет кольчугу, чтобы положить на раны целебные травы. Кто-то освободит голову от шлема, чтобы лоб остудили ветры вечерней зари. Останется ли жить тот богатырь с мальчишескими плечами? Но шесть веков спустя, разглядывая его кольчугу, найденную на Куликовском поле, я буду думать о том, что ее владелец был действительно богатырем. Время сохранит шрам на завершье шлема — не от той ли кривой ясской сабли? Но именно этот шрам, теперь уже еле заметная, изъеденная ржавчиной царапина, будет самым что ни на есть живым, вернее, оживляющим наброшенные на ровные мертвые плечи манекена доспехи…

И память тут же, рядом с этой кольчугой, сплетенной из тысяч колец, рядом с другими свидетельствами прошлого времени — панцирем, байданой, бахтырцом, кольчужной рукавицей, — рядом со всем этим ставит, пренебрегая веками, скафандр космонавта, поблескивающий стеклом гермошлема. А вот и совсем последний — скажем так, на сегодня — экспонат: скафандр полужесткого типа.

«Обратите внимание, — хочется сказать юной, так подробно изучившей древности экскурсоводше, — видите: туловище и шлем скафандра сделаны в виде металлической кирасы, как у рыцарей прошлого, а рукава и штанины мягкие. Кирасу не надевали, в нее входили — одно движение, и вы надежно захлопнуты, загерметизированы… Первыми в открытый космос в этих скафандрах выступили (да, именно выступили — как в поход!) Юрий Романенко и Георгий Гречко в декабре 1977 года… Затем — в июле 1978 года — Владимир Коваленок и Александр Иванченков… Последний, облаченный в кирасу, пребывал в открытом космосе два часа пять минут».

Странное ощущение: я мысленно говорю об этом девушке, а мне кажется, будто сам веду экскурсию в 2500 году… Почему такое ощущение, словно космическим скафандрам, по крайней мере, по полтысячи лет?..

О Русская земля! Уже ты за иллюминатором! Но вот в скафандре, как в кольчуге, слегка оттолкнувшись от люка, выбирается, выплывает в бескрайнее черное поле богатырь. Мир мрака и холода немигающими звездами смотрит ему в глаза. Ой ты гой еси, добрый молодец! И наливается силой рука не в кольчужной, а в космической рукавице…

ДУБЛЕР

Как передать чувство, какое испытываешь на космодроме в первые минуты после старта ракеты, когда она уже невидимо высоко, где-то за вспыхнувшими ватой облаками, а разметанный с оглушительным треском на куски воздух, будто его раскалывали гигантским отбойным молотком, все еще дрожит, опаляет лицо и вулканический гул отдается в груди, стесняя дыхание, заставляя учащеннее биться сердце? Первая, осенившая радостью мысль, что космонавты уже там, на орбите, и эти двое или один, чьи рукопожатия еще помнит ладонь, выбрались наконец-то на свой нелегкий звездный курс — простые парни, твои знакомые, но уже как бы примерившие ореол славы. В эти минуты тревога, накопившаяся в душе за медлительно-тягостные часы ожидания, вдруг чудодейственно превращается в такой необузданный, неудержимый восторг, что хочется обнимать всех без разбора.

Голубой автобус, два часа назад доставивший к ракете космонавтов, словно и ему передалось наше возбуждение, резво мчался обратно в Звездоград. Водитель, разрешивший по такому случаю всем желающим переступить порог специального транспорта, явно нарушил инструкцию. Но и он мимолетно поглядывал сейчас в зеркальце, ничуть не смущаясь ни тесноты, ни развязности захмелевших от радости пассажиров, его губы то и дело трогала, откликаясь на каждую шутку, улыбка, а шутками и песнями автобус был переполнен.