Серп Земли. Баллада о вечном древе

Я посмотрел в направлении его руки, бросившей весло, и увидел как бы мчащуюся нам наперерез маленькую торпеду. Это выглядывали из мути верхние плавники рыбы, похоже леща, который неизвестно почему решил так рискованно подвсплыть и явно лез на глаза людям. Теперь мы плыли как бы по живому расплавленному малахиту, весла тяжело шлепали по густой, издающей болотный запах жиже.

— Вон еще торпеда! — показал сосед влево, но и справа я уже видел точно такой же взрезывающий зеленую накипь плавник.

Рыбы сновали всюду, и чем ближе к берегу, тем их высовывалось из воды все больше и больше, словно они бессловесно о чем-то хотели сказать. Почему они так опасно всплывали? Что-нибудь мучило, пугало их там, в глубине, или они задыхались под плотным пологом ряски?

Только сейчас я обратил внимание на то, что рыбы плавали как бы вслепую, точно с завязанными глазами играли в жмурки, и, описывая немыслимые круги, все приближались и приближались к берегу.

— Местные говорят, что рыба больная, а чем, никто не знает, — без всякого сочувствия проговорил сосед и добавил, как мне показалось, с некоторым даже злорадством: — С природой не поиграешь… Отторгает она море-то… Настоящие-то моря, они миллионы лет моря, а этому без году неделя. Говорят, трава на дне растет и все прочее… А рыба, она чистую речку любит…

Сосед оборвал фразу и, приподняв весло, стукнул им по рыбе, подплывшей к нам с левого борта. По виду это был подлещик. От удара в нем что-то хрупнуло, он метнулся было в глубину, но тут же всплыл белесым брюшком кверху, мертвенно обвиснув плавниками.

— Зачем вы так? — укорил я соседа, чувствуя, как во мне поднимается неприязнь к нему. — Все равно же не возьмете…

Я попросил его дать мне весла и погреб обратно. Смотреть на это малахитовое, пахнущее ряской море, на рыб, неправдоподобно, словно они привиделись во сне, снующих почти над поверхностью, уже совсем не хотелось.

…На обрыв, с которого утром с таким восхищением разглядывал море, я пришел поздно вечером, когда луна словно тусклым прожектором осветила дали. Зеленоватый свет заливал все от края до края, и на миг почудилось, что все это — и новое здание с золотыми квадратами окон, и деревья, примолкшие в безветрии, — находится на дне мутного, зацветающего ряской моря. Только на самой поверхности, высоко-высоко, нерастаявшей льдинкой плавало облако.

Отсюда невозможно было различить рыб, ослепленно мечущихся, спешащих по зеленой жиже к берегу, как будто желающих крика, но не умеющих его издать.

«Если бы рыбы имели голос, сейчас стонало бы все это море», — подумал я.

А где-то над этим речным морем, над молящими о пощаде рыбами, над морем лунного света, далеко-далеко за Луной, за звездами мчались к неизведанным планетам станции, чтобы найти контакт с братьями по разуму…

ПЛАНЕТА ЗОЯ

Интересно, что я делал в ту минуту, когда босоногую, всю избитую восемнадцатилетнюю девчонку вели по морозному снегу на казнь? В лютую военную зиму жили мы в подмосковном городке с весенним названием Апрелевка, в каких-то десяти — пятнадцати километрах от Петрищева, и сейчас, пожалуй, можно припомнить то утро, не то именно, а такое же, потому что все утра тогда были похожи одно на другое.

Подталкивая штыками, ее вели по деревенской улице к виселице, а в это время мы, мальчишки, не за тридевять земель, а за каких-то два-три поля, два-три леса, толпимся, подскакиваем в подшитых валенках на синеватом, жестком, как стекло, снегу и протягиваем кто миску, кто кастрюльку к солдату в белом полушубке, который, взгромоздясь на полевую кухню, щедро наделяет нас гречневым супом.

— От мороз! Аж пидскакиват! — кричит, подбадривая нас, солдат по имени Гриша. А мы и зовем его не иначе как Гриша: «Гриша, подлей с сальцем!», «Гриша, кинь кусочек хлебца!». И Гриша не обижается, смеется вовсю, орудуя поварешкой, успевая заметить каждого, никого не оставляя без супа. С теплой, обещающей хоть какой завтрак добычей разбегаемся мы по комнатушкам длинного, похожего на барак дома, впрочем, тогда больше напоминавшего вагон, переполненный пассажирами, вагон, который неизвестно по какому пути и к какой станции гнала война.

К вечеру и похожая на допотопный паровоз с высокой трубой полевая кухня, и пятнистые, как олени, замаскированные под грязный снег машины, и пушки, остро пахнущие порохом, — все это уедет в сторону Петрищева, туда, где за синими лесами невидимо грохотал гром. С затаенным страхом будем мы прислушиваться к смертельным раскатам военной грозы, пока она не затихнет, не выдохнется. Алые сполохи опалят в той стороне хмурое небо над лесом. А утром следующего дня кухня вернется без Гриши, и другой, с печальными глазами солдат будет разливать в наши миски и кастрюли горячий гречневый суп. Может быть, именно в то утро Зою вели на казнь?