Серпантин

На миг на сетчатке проступил «Крик» Мунка... И всё рассеялось... Но ещё не совсем проснулся... Куда-то просунул голову, невозможно понять, с какой она теперь стороны... К примеру, вот эти самки... Кажется, что они наяву... А, вот чья палатка лежала под целлофаном, — продирая глаз, думал Линецкий, — а вон и камрад замер, потянувшись... Статуя «Бронзовый век», Эрмитаж... Нет-нет, наш физрук покрепче «Давида»... Давид по сравнению с ним жалкий задохлик... Голиаф... А что пенис? А пенис — как у греческой статуи... Но он не стесняется... Может быть, даже специально не прикрывает, чтобы побороть комплексы... Ландау ходил с яблоком на шляпе... Но при чём тут Ландау? Потому что Давидович? Или всё дело в шляпе? Которая предохраняла Дау... От падения яблока на голову... И умер Ньютон в Ландау галантном... Правда, в оригинале — Коперник... А шляпа в теории сновидений означала женские гениталии... Но это было в теории... А на практике я уже проснулся... И нет ни шляп, ни гениталий... То есть гениталии у них, может, и есть, и может быть, даже женские...

Да, это самки... Грузные... Хотя и не толстые... Ширококостные... Рококо... Безгрудые... Дебелые девки... Жарко-то как... А я ещё в этой рубашке...

Он стянул с себя потные джинсы и байковую рубашку.

«Я, наверно, родился в байке...» — пропел вслух... Оставшись в одних плавках, он почувствовал приятный ветерок, как будто теперь только подувший с моря...

— Кто это там? — спросил Линецкий у Переверзева.

— Крайне неприветливые... Текстильщицы.

— Почему текстильщицы?

— А есть два типа людей: нудисты и текстильщики.

— Что за идиотизм, — пробурчал Линецкий и упал в море.

А вечером он подумал, что определение им подходит.

Под расстеленной палаткой у них там был целый гардероб...

То есть это были те ещё текстильщицы...

Они не боялись всё это оставлять и не просили за всем этим приглядывать в своё отсутствие.

Впрочем, ясно, что Переверзев пошёл к ним просить о присмотре за вещами, только чтобы познакомиться. Он ведь никуда не отходил от моря дальше, чем на сто метров.

Правда, от суши отплывал чёрт знает куда, в нейтральные воды.

Переверзев предложил им салат из рапанов, помидоров и лука. Но они отказались и от салата, и от всех бесплатных приложений, вроде совместных заплывов и ночных ныряний... Они сами по себе заплывали в нейтральные воды... Но вот именно — сами по себе...

И по суше они ходили тоже, хоть и рядом совсем, но по какой-то такой своей нейтральной территории...

Днём они загорали topless, или спали в тени огромной глыбы. Втроём, в обнимку.

Когда солнце садилось, одна из них умелыми движениями профессиональной фокусницы извлекала из плоского склада вечерние платья с перьями, туфли на шпильках, бижутерию, косметику... Они красили друг дружку и шли гуськом в сторону посёлка. Туфельки при этом держали в руках... Перепрыгивали с камня на камень босиком, обувались только на трассе. На вопросы отвечали угрюмо и односложно... Вскоре их уже никто ни о чём и не спрашивал. Линецкому ни одна не нравилась, во всяком случае в их дневном обличьи. Эти плечи... Может, пловчихи? Скорее всего, местные... Все три очень похожи... То ли сёстры, то ли так они вместе поистёрлись об эти камни... Солнце, воздух и вода... — бормотал Линецкий, — не говоря про лучших друзей... Лучших, чем мы с физруком... Но нам не очень-то и хотелось... Или, точнее, мне... Для физрука внешность женщины вообще ведь не играет никакой роли. По крайней мере, он это декларировал... Так что его бы вполне устроила одна, — говорил себе Линецкий, переводя взгляд с коричневой спины туземки на менее тёмную спину Переверзева, — или даже все три... Если правда хотя бы половина из того, что он мне наговорил... Да нет, широкой души человек, чего уж там... Широчайшей. Впрочем, это опять же мышца... А у него душа везде переходит в мышцу... А у меня мышцы нет, и душа ушла в пятку... Или её вообще не было... Как писал Уайльд... О душе и о теле говорят только те, у кого нет ни тела, ни души...

Осознав корыстную сущность туземок, Переверзев перестал их замечать. Даже когда они проходили совсем близко. Линецкий, в отличие от него, продолжал поглядывать на них, скорее всего — машинально...

Ещё, может быть, потому, что коричневые тела этих самок придавали ландшафту дополнительную дикость — Линецкому это нравилось.

Вечером он впервые пошёл в посёлок.

Людей там было мало. Несравнимо меньше, чем в Рыбачьем, где он оставил жену.

От нечего делать Линецкий заглянул в каменный дом, на котором была вывеска «Казино».

Рулетка была неподвижна, вокруг неё сидели всё те же три дикарки...

И больше никого в зале не было.

Муляж, макияж, Мулен Руж... Но без ветра: мельница стоит, духота...

Откуда-то из глубины зала появился парень в камуфляже и спросил у Линецкого, чего он желает. Линецкий сказал, что ничего, просто посмотреть, и парень тогда сказал: «Это ж не музей».

Он походил по аллеям, нашёл переговорный пункт, поменял деньги на жетоны.

Покрутил диск и нажал на кнопочку.