Серые пятна истории

Ничего не сказал на это Вагнер, потому что говорить пока не мог, но обиду за папуаса затаил. А тут ещё доктор Фрейд масла в огонь подливает:

– Я, господа, не специалист по вытаскиванию всяких предметов из человека, я – психоаналитик! Понимаете вы это? Если уж на то пошло, то ведите его к гинекологу или, на худой конец, к проктологу – у этих врачей хоть какой-то навык вытаскивания есть. Они косточку и извлекут.

Совсем рассвирепел Вагнер. Ну, думает, я вам задам перцу, едва вылечусь. Чтобы ко мне в рот проктолог, как в задницу, своими грязными лапами лазил, или гинеколог пинцетами шарил, как известно где?! Не бывать этому! Чистокровного арийца унижать такими изуверскими еврейскими штучками никому не дозволено!

От лютой обиды он даже раскашлялся и сам не заметил, как косточка выскочила. Сплюнул он её в сторону и поскорее ушёл, пока его и в самом деле к вышеуказанным врачам не потащили.

Казалось бы, всё закончилось благополучно, и можно забыть столь незначительное событие, но не таким оказался композитор Вагнер. Всё произошедшее он злопамятно расценил, как грубое оскорбление арийской расы, которое прощать евреям ни в коем случае нельзя.

После этого он написал длиннющую тетралогию из опер на темы древнегерманских мифов, где нашлось место и вредителям-иудеям. Но если в эти оперы вслушаться повнимательней, то всегда в громадном количестве звуков можно различить обиженный кашель так и не оправившегося от обиды бедняги, подавившегося косточкой из дурацкой, но такой вкусной фаршированной рыбки…

Чехов и Чайковский

Пётр Ильич Чайковский очень любил Антона Павловича Чехова. Притом любил в самом прямом смысле слова. Книжек его он не читал, потому что всё свободное время был занят сочинением музыки, но признаваться в этом категорически не хотел. Да и как это скажешь своему ненаглядному возлюбленному, который взаимностью тебе упорно не отвечает?

Чехов же наоборот музыку обожал более, чем её автора, и частенько, сдвинув пенсне на кончик носа, утирал слезу, вслушиваясь в волшебные звуки, рождённые своим тайным обожателем.

– Мы с тобой, Антоша, гениальные парни, – подкатывал к нему в такие минуты Чайковский, – сама судьба толкает нас друг к другу. Ты крутой перец в масс-медиа, я – в шоу-бизнесе. Почему бы, спрашивается, нам не сочинить что-нибудь совместно? Будет полный улёт!

– Я, понимаешь ли, не поэт Резник, чтобы в мгновенье ока сооружать километры текстов для песен, – отшучивался Чехов, – а ты, Петя, к счастью, не Игорь Крутой, чтобы так же быстро перекладывать всё это на музыку.

– Но ведь попробовать можно, правда?

– Не хочу.

– Тогда, – хитро прищуривался Чайковский, – может, проведём время на природе? В речке искупаемся голышом, побегаем с сачком за бабочками, самогонки деревенской выпьём, в сеновале покувыркаемся…

Антон Павлович не был простачком, чтобы не понять, в какие сети его пытаются затянуть.

– Уж, лучше попробую пьесы писать, вдруг что-нибудь выйдет…

А природу я не люблю – я от неё кашляю…

Так между ними ничего и не получилось. Не срослось, как говорят сегодня. Подтверждением тому служит следующий факт: у Чайковского нет ни одного произведения на слова Чехова, а Чехов в отместку ни одну из своих замечательных пьес не сделал музыкальной.

Салтыков-Щедрин и Аркадий Аверченко

Поспорили однажды Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин и Аркадий Аверченко, кто из них для русской сатирической литературы более ценен.

– Я, – ворчит сквозь пышные бакенбарды Салтыков-Щедрин, – обличал глупость и невежество общества, и даже моя высокая губернаторская должность не была тому помехой. А ведь в наше время нравы были более замшелые, нежели в ваше, то есть схлопотать за сатиру можно было будь здоров как. Чуть что не по протоколу, сразу хвать за ноздрю и в ссылку голубчика подальше от честного люда. Весели там своими байками белых медведей да серых зайцев. Как тебе это, любезный?

– Думаете, нашему брату легче было? – оправдывается Аверченко. – У вас-то хоть ссылали да ноздри рвали, а книжки всё равно печатали, то есть просвещённая публика имела возможность читать сатиру. А взять наше людоедское время? У нас проблему с неугодным писателем просто решали – не успел улизнуть за границу, пожалуйте бриться – к стенке и пуля в затылок.

– Но проку-то от ваших писаний никакого не было! – возмущается Салтыков-Щедрин. – Тиснете рассказ-другой в провинциальной газете, а её хлоп – и прикрыли. О книжке и мечтать не могли…

Кто её вам напечатает? Никакого общественного резонанса, потому что до широкой публики у вас доходили произведения лишь буревестника революции да какого-нибудь Демьяна Бедного, а из них такие сатирики и юмористы, как из моего лакея балерина.

– Это точно! – соглашается Аверченко. – Преследовали нашего брата-сатирика как самого что ни на есть опасного смутьяна. Но тем и ценней была наша работа, что доставляла больше хлопот власть предержащим. Хоть меня вождь Ульянов-Ленин и любил на досуге почитывать, но попадись я ему в тёмном переулке, голову открутил бы, не задумываясь.