Серый - цвет надежды

- Я не намерена больше заступаться за других и ездить за это в ШИЗО. Поэтому я выхожу из забастовки.

Мы так и ахнули. Такая фраза, как "не заступаться за других", - сама по себе в нашей зоне прозвучала дико. Но сейчас дело было даже не в том. Изо всех бастующих одна Эдита как раз бастовала - за свое собственное свидание! Не Галя, не Таня, не Наташа - Эдита пошла бы и обняла своего мужа, если бы мы выиграли дело. Она - одна - заступалась за себя, а не за других в этой пятимесячной борьбе. Ошарашенные, мы обратили ее внимание на это обстоятельство. Но Эдиту уже понесло, она была в том состоянии, когда человек никак не соотносит свои слова с истинным положением вещей. Мы услышали, что, объявляя забастовку, Эдита жила чужим умом, что мы ее в эту забастовку втянули, что наплевать ей на законность, она хочет не разбираться в законах этой страны, а уехать отсюда.

Честное слово, если б у кого-то из нас были вставные челюсти, они бы в тот момент выпали. Мы-то помнили, как приходилось нам уговаривать Эдиту повременить с началом забастовки - вдруг можно будет все прояснить и так. И как Эдита нас торопила и упрекала за медлительность: "Вот если бы это было ваше свидание!"

Дальше пошла уже совсем чушь: что она - вовсе не центральная фигура в этой забастовке, что мы прекрасно можем бастовать и без нее, что вот вышла же Рая из забастовки - и ничего страшного не случилось. Нет, уж такой вариант нам вконец не понравился. Получалось, что мы будем гнить по карцерам и лишаться собственных свиданий (у нас они в те пять месяцев летели все подряд), а Эдита будет себе сидеть за машинкой, брать у гебистов шоколадки и, ничем не рискуя, ждать исхода борьбы. Да и сравнение с Раей было неуместно: Рая прежде всего была честна. Скажи нам Эдита, что она устала мотаться по карцерам и больше не может выдержать - мы, хоть и огорчились бы, но никому бы в голову не пришло ее за это осуждать. Но дикая, бессмысленная ложь, но попытка изобразить себя жертвой, которую "втянули", но весь строй формулировок, так отчетливо попахивающий вмешательством КГБ все это лишало Эдиту права на наше уважение. Говорить больше было не о чем, и мы спросили:

- Вы снимаете свое требование, чтоб вам вернули незаконно отнятое свидание?

- Да.

И она ушла в спальню плакать. Весь этот разговор дался ей еще тяжелее, чем нам. Что ж, это было поражение - хоть и без нашей в том вины. Получалось, что надо снимать забастовку. Раз Эдита не требует своего свидания, какое право и основание у нас его добиваться? Да и несимпатичная попытка свалить на нас ответственность казалась многообещающей: когда нас будут судить, добавляя нам за забастовку новые сроки - не Эдита ли будет основным свидетелем? Или, чего доброго - потерпевшей: вот противозаконно вмешиваются в ее личную жизнь, когда ей это совсем не нужно. Мы знали, что, раз встав на такую дорогу, человеку почти невозможно не только подняться на прежний свой нравственный уровень, но и удержаться на том, который есть сегодня. Знали это и кагебешники, и ликовали сейчас, сидя у подслушивающей аппаратуры.

До чего же обидно нам было эту забастовку снимать! Да мы и понимали, что такое отступление зоне даром не пройдет. Упустив раз отвоеванные позиции - восстанавливаться на них будет гораздо труднее. Все наши муки этих месяцев, как казалось теперь, были впустую. Не совсем, конечно: у властей не осталось никаких иллюзий относительно того, как на нас действует применение силы. В конце концов, сдалась на их милость одна Эдита, но никак не зона. И все же мы знали: преуспев с одной, они будут с удвоенной силой вести атаки на остальных.

Спокойнее всех была Таня. Она по московской Хельсинкской группе знала похожие случаи. Приходит человек, просит помощи, искренне считает, что готов к борьбе за свои права. А потом, этой борьбы не выдержав, предает своих же защитников. Ему бы уже только помириться с КГБ - за чей угодно счет! И поди найди грань, за которой человеческая слабость оборачивается подлостью!

Высказываться Эдите на этот счет было нелепо. Ей хватило и нашего молчания за столом. Все она знала и понимала, что мы об этом думали, зачем же добивать упавшего. Да кроме того, нам было ее попросту жаль. Она часто плакала, не могла спать, из медчасти носили ей валерьянку...

В общем, стали мы шить и жить как ни в чем не бывало. Эдите об этой истории старались не напоминать, но внутренне отношение, конечно, изменилось. Однако шить как прежде уже не все могли. Нас с Таней врачи вынуждены были освобождать от работы неделями подряд - мы все температурили. Поскольку вылечить нас не могли, попытались объявить симулянтками - но сами ничего не способны были поделать с термометрами они упрямо показывали свое, хоть целая комиссия измеряй! Владимирову в середине апреля даже вызвал Артемьев побеседовать по этому поводу.

- Как Осипова и Ратушинская нагоняют себе температуру?

Владимирова, по ее рассказу, окрысилась на него.

- С помощью ШИЗО это очень просто!

Наконец в мае нам заявили:

- Больше вас от работы освобождать не будут! Шейте хоть с температурой сорок!