Серый - цвет надежды

Обстановка была нервная до поседения. Во-первых — неизвестность, переведут или не переведут к вам, и ожидание. Во-вторых — ложь Шалина абсолютно обо всем, о чем я ни спрашивала. Спросила о переписке и свидании — он сказал, что возможность эту получу через несколько дней, когда переведут в зону. А дней десять спустя сказал как ни в чем не бывало, что для этого вовсе не обязательно ждать перевода в зону и что вечером же ко мне придет цензор за письмом. Цензор, конечно же, не зашла ни вечером, ни на следующий, ни через день. И когда я, потеряв терпение и не обращая внимания на ругань «дубачек», подошла с утра к почтовому ящику возле столовой, стала цензора ждать и через час с лишним дождалась — она удивленно мне сказала, что никто ей ничего не говорил и она первый раз обо мне слышит. Я отдала ей письмо, которое, конечно же, до мамы не дошло (хоть Шалин дал мне слово, что его отправили). И так — во всем.

Еще — очень тяжелое было окружение. Через неделю ко мне подсадили девчонку с «двойки» по фамилии Тихомирова, по кличке Тишка — существо совершенно изломанное и больное, очень нервное и с определенной патологией. Теряюсь в жутких догадках — с какой же целью ее заперли в одном со мной помещении? Ее постоянное присутствие было, конечно, тяжкой нагрузкой. Она все время говорила о своей расположенности к «политичкам», рвалась (но только на словах) чем-то и как-то мне помочь (только непонятно, чем и как), рассказывала, что знает Вас и Таню, т. к. сидели в соседних камерах ШИЗО, отдельные эпизоды рассказывала — как Таню насильственно кормили, как она отказалась надеть выдаваемое в ШИЗО платье — и т. д. Все очень правдоподобно. Меня все уверяли, что она ко мне подсажена для стукачества. Так ли это — трудно сказать, но на «больничке» она была не по болезни и, как я узнала в ШИЗО, вернулась на вторую зону в следующий же день после того, как меня увезли с третьей. Она без конца пыталась помочь мне передать вам в зону продукты, клялась, что обязательно сделает это, и я оставила ей всю свою передачу и бандероль, хоть мало надеялась, что она это выполнит.

Невыносимой психической давкой было то, что на каждого человека, с кем приходилось там говорить, окружающие тут же начинали нашептывать, что это стукач: в моем присутствии Тишка истерично обвиняла Костенецкую, что та стучит на меня и работает на спецчасть, а Костенецкая в ответ обвиняла ее в том же. Зато обе сходились на том, что уж Ващенко точно на оперчасть работает. Это было что-то невыносимое!»

О, как я узнаю — и Шалина, разучившегося к тому времени краснеть, и Тишку — нашу старую знакомую по ШИЗО (действительно, к Елене ее подсадили не случайно), и то, что Елена деликатно именует «определенной патологией» лесбийские домогательства, и общий стиль поведения уголовной «больнички»! Чтобы преодолеть естественную первоначальную брезгливость и начать жалеть и понимать — нужно время. У Елены его не было, но в письме ее уже пробивается жалость, и я рада, что Елена это успела почувствовать. А что маленький наш домик, наш свет к окне казался ей недостижимым счастьем — так и я была счастлива, когда после следствия и этапа дорвалась до зоны. Пусть трудно, пусть голодно — но быть среди своих!

Елена к нам так и не попала. Однако сделала героическую попытку прорваться к окну бани, когда нас туда выводили. О, на минуту только договориться, что вечером она подойдет к нашему забору — в определенное время. А мы чтоб ждали с другой стороны, тогда удастся поговорить.

Одна такая встреча через забор состоялась, и Таня рассказала ей обо всех наших последних событиях. Наспех, конечно. К следующей встрече мы подготовили всю информацию на крошечном листке бумаги, но до забора в тот раз Елена не дошла. Ее перехватили и заперли, а дальше уж не нужно было соображать — где ей провести остаток лагерного года. В ШИЗО, конечно — «за попытку общения с Малой зоной» — той самой, где ей положено было находиться уже месяц назад. В ШИЗО Елена заработала плеврит, и с плевритом этим ее отправили на этап. В ссылку, в Сибирь.

Освободившись, я говорила с ней по телефону. Рвалось сердце — вот, я дома, только потому, что вытащили всем миром. А она в ссылке — за то, что была одной из тех, кто вытаскивал. Конечно, не только за это ей дали срок, была и самиздатская «Хроника текущих событий», и правозащитная деятельность. Но история со мной тоже сыграла роль: что же это будет, если русские поэты позволят себе заступаться друг за друга?

А американцы тем временем наивно спрашивали советских членов Союза писателей:

— Что ж вы молчите, когда ваши коллеги сидят?

Потому и молчали, что знали: пикни — и будет то, что с Еленой. А ее смелости на них не хватало. Официальные писатели живут безбедно, им есть что терять. Да и какие мы им коллеги — сроду не участвовали в советских пропагандных делах, обязательных для этих самых членов, потому членами и не были. Ибо: «Не можете служить Богу и маммоне». Нужно выбирать. Вот и выбрали: мы — одно, они — другое. Мы не жалеем. Думаю, что они тоже. Что ж, кому что на роду…