Сержант без промаха

- Василий, как нынче с хлебом-то?

- Да никак.

- О, смерть моя! А от того зерна, что чистят, дадут отходов хоть по фунту?

- Нет.

Спрашивающий еще ниже опустился на стул, лицо помрачнело.

- Василий, на трудодень по 50 копеек?

- Ага, по 50.

- О, смерть моя! Хоть трудись, хоть не трудись, все одно - ничего не будет.

- Так нельзя говорить. Засуха пройдет, и война то же.

- Это я, Василий, так говорю, отчаявшись... Ере не хлебаю, считай, третий день. Тар весь вышел... - Горба тый погладил жидкие усы и чмокнул губами. Затем, проглотив слюну, снова стал допытываться:

- Постой-ка, Василий, сколько ты нащелкал мне де нег-то? Посмотри, а?

Счетовод встал и, опершись на костыль, поковылял к шкафу с делами. Открыв шкаф, нашел нужную папку и повернулся к собеседнику:

- Тебе насчитано 162 рубля 50 копеек.

- О, смерть моя! Ведь это половина военного налога. Где взять мне вторую половину?! А?

Горбатый, хотя и знает, что ему ответит собеседник, все спрашивает: "Мясо будет?", "А масло?", "Все забирают на нужды войны?", "А эта война скоро ли кончится?" И на каждый ответ терпеливого счетовода восклицает: "О, смерть моя!" Наконец, поняв, что толку нет от расспросов, отвернулся от счетовода и уставился на сидящих за председательским столом. Молча достал берестяную табакерку - холтун с измельченным в порошок табаком и, не отрывая глаз от "больших" людей, щепотку поднес к носу. И, как бы оправдываясь, почему он тут сидит, пробормотал: "Харитина моя, бедная, никак не уймется: спроси да спроси". Горбатый встал и медленным неуверенным шагом, будто на него взвалили непосильную тяжесть, пошел к двери. А сам все шепчет: "Что будет... Так скоро подохнем. О, смерть моя!"

Невольный свидетель разговора горбатого со счетоводом - корреспондент районной газеты в тюбетейке справился у председателя о личности только что ушедшего человека. Тот с пониманием ответил, что его зовут Григорием Кеппюном, сам скотник и водовоз, без него доярки ни туды, ни сюды.

- Что за слова у твоего передовика? - не унимался корреспондент, пристально всматриваясь в пожилое ли цо с бельмом на правом глазу.

- Матушка не наделила разумом. Какой с него спрос?

- То-то оно и видно, - наконец, угомонился корреспондент и попросил дать ему сводку об очистке семян для весеннего сева.

В канцелярию зашли еще несколько человек. Замерзшие от долгого пребывания на морозе, протягивая руки к печи они допытывались о том, когда откроется собрание. На то председатель, крупным почерком старательно дописывая какой-то документ, ответил, что откроется после чая, как только придут с работы скотники и доярки. Вскоре с мест встали председатель, корреспондент, счетовод, и все вместе ушли пить чай. Люди повели разговор о том, о сем. Они расспрашивали друг у друга, получают ли письма с фронта, говорили с сочувствием о тех, кому пришла похоронка. Невзгоды засухи, малые доходы, которые раздадут им к концу года - тоже не были забыты. Курили, беря друг у друга по щепотке махорки. Кто-то из них, к радости многих собравшихся, сказал, что сегодня забьют забракованную лошадку.

Федор Старший сидел среди этих людей. Он из табакерки, сделанной из кореньев березы, нюхал крепкий табачный порошок. Трудно сказать, слышит ли он разговор, идущий вокруг него. Только время от времени шевелятся черная полоска усов и густые брови.

К сидящим прибавились еще и те, которые очищают семена для сева. Чуть попозже зашли скотники и доярки. И как только пришли председатель, корреспондент и счетовод, начали собрание.

- Так, товарищи! - начал председатель. - Сегодня у нас большая радость. Наша славная Красная Армия под Сталинградом разбила миллионную немецкую армию. Часть уничтожила, часть взяла в плен. С такой же прият ной новостью для нас, членов артели колхоза имени Крупской, является письмо от командования части, где служит наш земляк Охлопков Федор Матвеевич II-й. От самого Федора также пришло письмо.

Люди оживились, раздались возгласы: "И вправду крупная победа", "Что-то не помнится, чтобы командиры нам писали"...

Рассказ корреспондента о великом сражении выслушали с большим вниманием, переспрашивая, если что непонятно. Оживление все нарастало. Дело понятное: они, эти истощенные постоянным недоеданием, изможденные тяжелой работой люди, всем нутром понимали, что от всех бед и невзгод избавит только конец войны и засухи. Их лица так и выражали одну истину: в победе их избавление. Григорий Кеппюн так и спросил: "Погоди, что это, войне конец?" Его прервал Егоров Василий, щуплый старик лет семидесяти с гладкопричесанными редкими седыми волосами. Он слегка кашлянул, взяв в одну руку шапку и рукавицы, а другой поглаживая бородку, серьезно спросил:

- Товарищ корреспондент, вы оказались человеком, привезшим нам хорошую новость. Спасибо вам за это. Кажись, мы на краю гибели были. Так ведь? Вы сказа ли, товарищ корреспондент, что у немца погибло и вдобавок ранено 700, еще в плен взято 300 тысяч. Сколько же теперь осталось у него войск?