Сержант Каро

Немного погодя синий дым поднимается от костра, и вкусный запах жареной кукурузы разливается вокруг. Возникает приятная беседа.

О чем мы говорим, рассказать трудно. Скажу только, что Ноно сливается в моем воображении с образом Назик. Мне они кажутся похожими одна на другую… Со мной творится что-то странное. Ноно говорит, говорит только глазами, и я слушаю только ее глаза, вижу только ее глаза, которые почему-то проникают в тайники моего сердца.

Ну и влюбленный же я!.. Боюсь своей слабости и прежде всего измены не Назик, а своим мечтам, которые до сегодняшнего дня, до встречи с Ноно, бережно хранил в сердце.

Поздно вечером возвращаемся в лагерь. За опоздание командир взвода наказывает нас, а также Оника, который тоже в чем-то провинился. Мы идем с большими ведрами за водой в ущелье.

Шагаем, держась друг за друга. Темная ночь, хоть глаза выколи. Спускаемся в ущелье, рыхлая земля бежит из-под ног. Раздаются крик Оника и сухой звон ведра.

— Ох!.. Ребя… — стонет Арташес.

Внизу находим друг друга. Мы свалились в ущелье, правда, обошлось без ушибов…

… Оник с окровавленным носом и со сплюснутым ведром в руке онемел перед лейтенантом.

— Что с тобой? — удивляется тот.

Оник моргает глазами.

— Ну, говори же! Докладывай, — продолжает лейтенант.

— Земля пошел, и я пошел, — начинает отрывисто своим ломаным русским языком Оник.

Осипов улыбается, а ребята хохочут.

Кусок сплющенной луны скатывается с горы и задерживается на вершине деревьев. Луна тоже похожа на сплюснутое ведро.

Арташес и я тайком от всех ходим каждый день в сторону кукурузного поля, но Ноно и ее подруг все нет и нет. Арташес озабочен.

— Вспугнули лань, — говорит он. — Ты знаешь, я дал ей твой адрес, — неожиданно обращается он ко мне.

— Кому?..

— Ноно.

— Почему не твой? — спрашиваю подозрительно я.

— Неужели не ясно? Я влюблен и не могу изменить Нушик, — отвечает он с сожалением. — А ты свободен… Будь я на твоем месте…

— А она взяла адрес?

— Очень обрадовалась. Увидишь, она еще появится…

Арташес печален, я чувствую, что он влюблен. Но, черт возьми, Ноно перевернула и всего меня. Мы оба тщательно скрываем свое увлечение. Ребятам нашего взвода мы даже не рассказываем о нашей встрече.

Я чувствую себя изменником. «Неужели ты забываешь Назик?» — укоряю сам себя. «Нет, нет», — но ноги уводят меня к кукурузным полям. Теперь я вынужден обманывать самого себя. «Ты никого, кроме Назик, не любишь, да, но зачем же ты волнуешься, нервничаешь?»

8 октября 1942 года

Неделя уже, как мы вернулись из леса. Манглисское небо хмурится. Осенние дожди здесь рано начинаются и поздно кончаются. Тоскливая, надоедливая, хмурая осень, особенно для нас. Целый день мы под дождем, а он упорно бьет по изношенной солдатской гимнастерке, мочите головы до ног, проникает до самых костей. Ребята усиленно ругают небо.

— Опять свесило зад… Я тебя!..

А грязь липкая, густая, назойливая! На политзанятиях батальонный комиссар утешает нас фронтовыми успехами, то же делают и газеты. Но ясно, что на фронте положение не утешительное, немецкие армии дошли до Кавказа и Волги.

Что случилось с нашей армией? Наконец, о чем думает самый великий полководец всех времен? Ведь враг не должен был ступить на нашу землю, мы должны были уничтожить неприятеля на его же земле.

Между тем враг рвется вперед. «Неужели невозможно остановить его, неужели не начнется контрнаступление, где же второй фронт?» — эти вопросы волнуют нас больше всего, овладевая всеми, даже влюбленными. «Отступление из стратегических соображений» начинает нервировать и раздражать ребят.

— Товарищ батальонный комиссар, — спрашивает Федор Волков, почесывая затылок, — не лучше ли вместо отступлений из стратегических соображений наступать по тем же соображениям? До каких же пор?..

— Курсант Волков, когда отправитесь на фронт, осуществите это по своей инициативе, — сухо отвечает комиссар.

Последнее время живой и жизнерадостный Волков стал молчаливым и нервным. Грицай говорит, что он по ночам, натянув на голову одеяло, плачет. Волков из дому уже не получает писем, его родной город занят немцами. В руках врага сейчас все его близкие: мать, сестра, невеста.

* * *

У нас нет времени думать о Ноно. Она появилась, как сон, и исчезла. Я уже убежден, что это был обман зрения, больше ничего. Такого же мнения и Арташес, он целыми днями повторяет слова поэта: «Жизнь — это сон, а мир — сказка…» Что поделаешь. Хороший сон лучше плохой жизни, — говорит он, показывая на плачущее небо…

16 октября 1942 года

Из дому и от товарищей я почти каждый день получаю письма. Мать пишет, что все здоровы и скучают по мне. «… Дитя мое, следи за собой, не простудись, надвигаются холода. Родной ты мой (здесь растеклись чернила, на строчку капнула слеза), ни от моего брата, ни от брата твоего отца писем нет. Все глаза проглядела, ожидаючи писем…»