Сержант Каро

— А вы слышали историю взятия приморского города Ч.? — не поднимаясь с места, говорит моряк в тельняшке, с забинтованной головой. — Впрочем, откуда вам знать?.. Может быть, я единственный живой свидетель той битвы. Ну, слушайте. Наш крейсер находился в море. Сверху бомбы, снизу мины, с берега фрицы, — голову негде приклонить. Суша, вода, воздух — все в руках врага, все!.. Командир говорил недолго. «В море нам больше делать нечего. Надо где-нибудь прорвать фронт и соединиться с нашими. Для отступления дороги нет, крейсер взорвется через пять минут после того, как мы выйдем на берег». На корабле был полк морской пехоты в три тысячи солдат. Ненцы называли его «черной смертью». Это для меня совсем не оскорбительно, совсем. Немцы говорят, — значит, видели от него смерть. Только наш корабль бросил якорь, как береговая артиллерия открыла огонь. Но черный поток моряков залил все. Немцы спешно бросили против нас всю свою технику и танковую бригаду. Началась битва, подобной которой я не видел… и не дай бог, чтобы кто-нибудь видел такой ужасающий разгром.

Короче говоря, наши ребята показали чудеса храбрости. С пучком гранат, привязанных к поясу, бросались они под гусеницы танков и взрывались вместе с ними. Убивая, гибли, разбивали, разбиваясь и сами. Битва шла к концу, нас в живых осталось четверо и капитан с нами. Мы бросились на последний танк. Грохот и… туман… Победы и поражения не было, смерть скосила все.

Я пришел в себя в госпитале. Наши части с севера наступали на город и без единой пули заняли его.

Раненый замолчал. Лицо его побелело, очевидно, от боли.

— Какие были парни!.. — словно сам с собой заговорил он. — В течение часа три тысячи человек!.. С ума можно сойти… Три тысячи взглядов смотрели на мир, три тысячи сердец любили и, не колеблясь, бросились в пасть смерти. А ну, попробуй всем посмертно присвоить звание Героя, да в газетах и места сразу не найдешь опубликовать указ. Вот какой был наш полк. Между тем есть люди… — раненый не кончил и, повернувшись к стене, неожиданно разрыдался. Рыдал он громко, как ребенок, потягивая носом и вытирая рукавом нос. Лежащий рядом боец осторожно положил руку на его вздрагивающее плечо.

— Довольно, Серега, слезами горю не поможешь…

Но сосед не умолкал:

— Ведь на смерть шел с песней, а узнал, что жена вышла замуж, и плачет.

— Замолчи, ты ничего не понимаешь!.. — глухо заговорил моряк. — Когда я бросался на танк, перед моими глазами была она. Умирать тогда было легко. А сейчас… Сердце раздавлено под гусеницами…

— Зря ты плачешь, браток, — обращается к нему пожилой, — радуйся, что избавился от такой дряни.

— Точно, точно, — заговорили со всех сторон.

Матрос приподнялся.

— Неправда! Зачем вы злословите? Неправда! Я еще люблю ее и вряд ли смогу… Неправда!..

Палата умолкла.

31 марта 1943 года

Весна!..

От черных борозд поднимается легкий пар. Несет сыростью, растаявший снег лужами стоит по обочинам дорог, в полях, повсюду.

На опушке леса зеленеет трава. Подснежники ласкают глаза усталых солдат.

В эти дни мы для наших подруг приносили в класс подснежники и тайком клали им под парты. Сейчас подснежники словно с сожалением смотрят на нас. Девушки не украсят ими свою грудь, а эта бархатная трава не дождется щекочущих, мягких губ ягнят…

На ветках деревьев набухли почки, лес зовет темнотой и нежной зеленью. Острые и чувствительные побеги грушевых деревьев, навострив уши, ловят тепло и шепот ветерка. Рождается веска, а в мире смерть…

Нас четверо. Мои спутники, как и я, возвращаются из госпиталя в часть. Двое из них пожилые. По любовным, мечтательным взглядам, которые они бросают на землю, сейчас же чувствуется, что оба из деревни.

— Какая земля!.. — влюбленно смотрит на поля Василий. — Прямо руки чешутся, пахать охота…

Другой кивает головой в знак согласия. Третий — мой сосед по койке Андрей. У него изумленные глаза и белая, прозрачная кожа. Долгие месяцы лежал он в госпитале, и теперь, под весенним солнцем, словно под рентгеном, сквозят под кожей голубые тонкие жилки.

Вдали налево показывается станица.

Шагаем молча и сосредоточенно. За поворотом слышно движение, доносится громкий женский смех, от которого у Андрея расширяются ноздри, белое лицо заливает румянцем. Выражение глаз становится еще более удивленным.

Жители освобожденной станицы пашут. Мужчин не видно, всюду девушки и женщины.

Василий смотрит на плуг и качает головой.

— Не так, не так, глубже надо…

И тут же с юношеской легкостью подбегает к плугу, сбрасывая на ходу вещевой мешок.

— Сестрица, голубушка, дай-ка мне попахать, дай!..

Женщина уступает ему плуг.

Василий плюет на свои широкие ладони, берет сильно, но нежно оба рога, неторопливо налегает на лемех. Плуг, как побежденный бык, падает на колени перед сноровкой и силой хлебороба, сверкающий лемех врезывается в землю. Василий словно сливается с плугом.

— Но-о-о!.. — кричит он лошадям, медленно продвигающимся вперед. Под лемехом опрокидывается и раскрывает свою теплую грудь черная, рыхлая земля.

— Вот это да!.. — восхищается женщина-пахарь.