Сержант Каро

А в глазах огонь теплится. Радости ли, печали — кто знает. Они и сами не знают. Одной войне ведомо, зачем она вырвала плуг из рук пахаря, зачем вложила в эти мозолистые руки винтовку. И человек мстит войне — за отнятую у него человечность. И на короткое время, вернув себе прежний облик, обезумел от радости, обретя самого себя.

Взвился над полем неумирающий «Оровел» — песня пахаря. «Эй, тяни, мой вол, тяни!..» Воздух дрогнул, заколыхался. Голоса слились. «Эй, милый! Тяни, хо!..»

Народная молитва, мелодия армянского края! Не беда, что лошади вместо волов; они те же волы, «ярмо перетирающие, дом кормящие братья». А зеленая равнина — что горная гряда в цвету, поднявшая страну к небу, породнившая их.

… Оровел — глубокая борозда на меже; вьющаяся по склонам гор тропинка, сматывая клубок которой идет девушка. Пастухам — студеную пахту в кувшине, лаваш и сыр несет, а молодому пахарю — свое сердце.

На склонах сгрудились стада туч; облака, как барашки, сквозь редкий туман выплывает смуглый край темнеющего поля. Япунджи — одежда пахаря — свисает с утеса. Седовласый сеятель пригоршнями сыплет в землю золото. Молча, равномерно шагают волы. Земледелец поет. Где — там или здесь? Не все ли равно? Льется песня…

Варужан выводит звонко, светло. В его глазах Армения с ее горами сливается с Украиной, принявшей образ Марины. Марина слышит эту песню впервые. Но ей так понятна и близка она, словно знает ее давным-давно. Да, именно эту песню должен был спеть Варужан, и никакую другую!

Марина как бы видит эту песню, осязает непонятные слова — и песня обретает черты того, кто поет ее. «Таков он, наш человек. Такими должны быть люди на земле. Мир должен так жить. С песней надо входить в чужой дом, а не с оружием, — думает Марина. — Ах, как хорошо поет Варужан!»

Варужан замечает стоящую на краю поля девушку. Теплом апрельской земли и смуглой влагой борозды дышат его глаза. Он сбрасывает с себя немецкий френч, и Марине кажется, что расправилась в нем какая-то пружина.

А Варужан признается ей в песне –

Бог храни твой отчий дом..
Эй, тяни, эй! Хо, тяни, эй!.

«Люблю!» — хочет крикнуть или кричит Марина, и Варужан слышит ее голос. Марина ступает в борозду, которую он ведет. Ничего, кроме него, не видит, ничего, кроме его песни, не слышит.

Ваан не спеша идет к вспаханному полю. Его тоже позвала песня, — с самим собой потягаться хочет. Петь или не петь? Неужто для концертов время подходящее? А почему бы и нет? В огромном океане оккупированной врагом земли они отвоевали клочок советской, где песня вырвалась на волю. Но он боится, утянет его песня домой, захватит в плен и пригвоздит к воспоминаниям. А действительность жестока. Даже философия облачилась сегодня в военную форму.

Пусть ребята поют. А он посторожит их песню, чтобы лилась она свободно. Ведь у него обязанности иные.

… Ваан так и не понял, как очутился на теплом черноземе. Минас опустился на колени и пытался выдернуть гвоздь из копыта лошади. Гвоздь не поддавался, и Минас, положив копыто себе на колено, с тщанием хирурга корпел над ногой животного.

— Ковалем был?

— Да что вы, товарищ лейтенант, я человек необразованный, куда мне в ковали! Кузнец я.

— Ну не обижайся, откуда мне было знать, что кузнец ты, а не коваль.

— Я не обижаюсь, на что обижаться-то? — вытащил он кончиком ножа терзавший коня гвоздь.

Набегая волнами, полнясь, покатилась песня с того края поля на этот и вплеснулась в Ваана. Он хотел сбросить оцепенение, повернуть обратно, только песня уже свое сделала: как завороженный остался он стоять на виду у пахарей. Варужан перехватил его горящий взгляд и уступил место в борозде. Потеплело на сердце у Ваана. Он так навалился на рукоять, что френч не выдержал напряжения мускулов, лопнул под мышкой. Не заметил, как вылезла наружу не первой свежести рубаха.

Ой, давай тяни, мой вол!
Эх, тяни, хо! Хо, тяни!..

Вся прошлая жизнь глядела на него из борозды. Чуть погодя Ваан отер рукавом набежавший пот и почувствовал, как с плеч свалилась огромная тяжесть. Понял, что еще молод, что это война постаралась состарить его. Война, отучившая от запаха трудового пота.

Лишь под вечер сеятели покинули почерневшее и разом помолодевшее поле.

— Очеловечился! — выдохнул Ваан.

* * *

Взгляд женщины был полон откровенной иронии. Глаза ее не прятались от глаз политрука, которые в тот момент были холоднее стали.

— Расскажите о себе, — Авагян поправил очки.

— К чему? — вяло улыбнулась она. — Лучше предложите сигарету или папиросу, я не курила уже целый день.

Ваан протянул ей трофейные сигареты. Женщина долго не могла извлечь сигарету из пачки. Узкие белые кисти ее рук дрожали. «Разыгрывает спокойствие, а сама трясется, как приговоренная». Ваан достал сигарету и зажег спичку. Закинув ногу на ногу, она смотрела на него и улыбалась. Почувствовала, как споткнулся взгляд командира на ее обнаженном колене, вспыхнул жадным огнем, затем остановился на глазах.