Сержанту никто не звонит (Сборник)

Иногда я задумываюсь: нормален ли я? Стою, склонив голову набок, засунув руки в карманы плаща… размышляю. Подступающее безумие нигде не ощущается так ясно, как в переходах метро. Люди, спешащие куда-то, идущие мимо – не люди, тени, картонные раскрашенные силуэты из детского набора «Одень его/ее сам». Одинаковые заготовки «мальчик-девочка» бледно-розового, в грязных крапинках, картона – и даже пол с трудом отличишь. Хотите блондина, стройного, подтянутого, в черном костюме с ярким галстуком – пожалуйста! Только осторожней, не трясите – парик может свалиться. Хотите жгучую брюнетку с вызывающей внешностью? Извольте! Да-да, ни в коем случае не трясти. И на пол не ронять… Они ведь такие… картонные.

Их так легко помять.

Картонным человечкам я не нужен, сеньор. Я не могу помочь. А должен, иначе стану таким же, как они – картонным. И если это сумасшествие – то да, я болен. Я полный псих.

Может ли сумасшедший знать о своем безумии?

И если знает, то сумасшедший ли он?

Камень давит. Над головой толща, вокруг – толща, пусть не сине-зеленая, но все же глубина. Выдох уносится ввысь с гулким «б-бу-улб»…

На меня начинают оглядываться…

Я улыбаюсь.

Психам – можно.

Три девчонки, лет восемнадцати-девятнадцати. Пьяны. Лица опалены пламенем, или я вижу это так – закопченная кожа, блеск глаз. Больному рассудку трудно верить.

Темно.

– Че вылупился, козел?!

Пусти, толкнулся изнутри «я» с пустыми стеклянными глазами, моя очередь. Обещаю, боли ты не почувствуешь.

Но это же… Девушки?

Рыцарь, блин, – равнодушие и пустота. Стеклоглазый не чувствует ни страха, ни гнева; ярость его холодна и отточена – клинок, не чувство. – Они из ментовской академии. Ты будешь не первый, и не последний, кто попадет им под пьяную руку…

Нет, говорю я, с тобой покончено. Теперь я – всегда я. Вот так.

– Тебе смешно, сука?! Лыбишься?

Действительно. Лыблюсь.

Удар.

…Я так и не успел выяснить, как по-испански будет «Не надевайте, доспехи, сеньор!»

Но я пытаюсь дотянуться. Я уже вижу вас, идальго – лежащим на узкой койке. Рубаха белая. Накипь кружев, гладь шелка, смуглота кожи. Вы прикрыли глаза, сеньор? Правильно, вы же спите… Скоро начнется сражение, в котором вам предстоит… Не надевайте, доспехи, сеньор – не надо. Доспехи – не нужны.

Вы понимаете, сеньор?!

Я вижу: понимаете.

Душа его уносится ввысь с гулким «бу-уллб»…

Этот некто уже не узнает, что над галеоном «Святой Лука», отправившимся из Нового Света в Старый в месяце апреле 1667 года, и никогда не достигшим порта назначения, развевался не испанский, а португальский флаг…

Через два с половиной года на землю Португалии ступил дон Луис Фигеаро Мария Альваро де Карвальо.

Уверенный, что жизнь ему спас ангел.

Три мертвых бога

– Рр-а-а-а!

Воспоминание детства: ревущая толпа, вывернутые голыми руками камни мостовой. Улицы Скироса, ругань, беготня, крики… Дядька Флавий – огромный, всклокоченный, небритый – с глухим рычанием поднимающий над головой бревно. «Шлюхи!», кричит дядька. Это просто и понятно. Даже мне, восьмилетнему мальчишке. Шлюхи – во дворце, дворец дядька с друзьями возьмет, всем будет радость. Даже мне, Титу, пусть я еще маловат для камня из мостовой… Впрочем, для шлюх я маловат тоже.

Сейчас, набрав сорок лет жизни, став старшим центурионом Титом Волтумием, я понимаю, что дядька был прав: тот, кто ведет за собой, всегда называет сложные вещи простыми словами. Что было горожанам до свободы личности, до права и власти, до легитимности… или как ее там? Сложная вещь становится простой, когда вождь берет слово. Оптиматы – грязные свиньи, трибун – козел, патриции – шлюхи. Это было понятно мне, восьмилетнему…

И тем более понятно всем остальным.

– Рр-а-а-а!

Ревет толпа, бежит толпа. Потоком, мутным, весенним, несущим мусор и щепки… И я, восьмилетний Тит, будущий задница-центурион, как меня называет легионная «зелень», тоже бегу.

…Когда навстречу потоку встал строй щитов, я подхватил с земли камень и швырнул изо всех сил. Эх, отскочил! «Молодец, пацан!», ухмыльнулся кто-то, вслед за мной нагибаясь за камнем. Булыжники застучали по щитам – легионеры выстроились «черепахой» (разболтанной и не слишком умелой, как понимаю я с высоты тридцати лет службы), но вреда каменный дождь нанес немного. Вскрикнул неудачливый легионер, центурион проорал команду: что-то вроде «держать равнение, обезьяны!», строй щитов дрогнул и медленно двинулся на нас.

Это было страшно.

Атака легиона – это всегда страшно. Иногда, проверяя выучку центурий, я встаю перед строем и приказываю младшему: шагом – на меня. Строем, без дротиков, молча… Озноб продирает хребет, скулы сами собой твердеют – кажется, я снова на улицах Скироса, и снова сверкающая змея легиона глотает улицу стадий за стадием…

Я кричу: подтянись, левый край, не говно месишь!

Я говорю: четче шаг, сукины дети!

А после, снимая шлем, чувствую пальцами влагу на подкладке…

– Рр-а-а?!