Сержанту никто не звонит (Сборник)

И он – тот, что в зеркале – молод.

Даже в пятнадцать лет я не выглядел таким мальчишкой.

– Дим! – зовут за дверью. Мягкий женский голос – так и представляется ладная девушка, с широкими бедрами, рыжеволосая… Эх, было время!

– Дим, – голос становится неуверенным, – с тобой все в порядке?

– Да, – отвечает тот, что в зеркале. – Сейчас выхожу.

Не латынь и не фракийский, даже на германский не очень… Впрочем, на германский похож. Готский? С каких это пор, интересно, я понимаю по-готски? И даже говорю?

– Да не расстраивайся ты так, – утешает голос за дверью. Точно рыжая! Чую, можно сказать… Красивая. Рыжие – они все красивые. – Не каждый же день в астрал ходить. Буря магнитная помешала, еще что-нибудь…

Буря? Магнитная?

…А ведь ее Надей зовут. И она действительно красивая. Вот, набедренная повязка как натянулась – знаю я Надю, хорошо знаю…

Впрочем, не я.

Мальчишка в зеркале знает. И давно он из детского возраста вышел: лет ему двадцать четыре, и родился он в августе… Родителей его… моих… зовут Александра Павловна и Валерий Степанович. А фамилия… родовое имя его… мое…

Атака легиона – это всегда страшно.

– Дима, ты что замолчал?

– Да, – говорю. – Да.

Мой отец Марк, мать Луцилия… А меня уже двадцать лет называют Тит Волтумий. Старший, клянусь задницей Волчицы, центурион!

Сложное сделать – простым.

– Дима!

…Надя говорит, что «после спиритического сеанса» у меня изменился взгляд. Возможно. Мужчина от мальчишки отличается в первую очередь тем, как он смотрит на женщину. Еще Надя говорит, что мой отказ от мистицизма ее радует, потому что – как она слышала – дух мертвеца может вселиться в тело того, кто его вызвал.

Ерунда, говорю я, все это ерунда. Ерунда, соглашается Лисичка. При этом взгляд ее становятся очень странным, застывшим… словно она что-то ищет и – надеется не найти. Я замираю, потому что если однажды Надя найдет… Я, оказывается, уже не могу без нее жить.

Тогда же, открыв дверь ванной, я подошел к ней и обнял. Жаром опалило лицо… Эх, мальчишка, зелень легионная!

– Дима? – губы раскрылись в радостном удивлении. – Ты это… головой не ударился? Нет?

А сама в объятиях млеет, крепче прижимается.

– Ударился, – сказал я. – Когда тебя в первый раз увидел. С тех пор и хожу ушибленный…

– Правда? – в глазах – такой огонь, что душа плавится. – А я знала… Весь из себя холодный, а иногда так посмотришь…

Дурак ты, Дима. Молодой и глупый. Головой в детстве все камни обстучал, наверное – правильно Надя говорит…

Такое простое – сделать таким сложным.

Себя больше врага боишься…

Трудно быть стариком.

Когда чувствуешь себя старым не потому, что ноют былые раны и сломанные когда-то кости предвещают перемену погоды…

Впрочем, старым я себя не чувствовал.

Дураком чувствовал. Сначала все удивляло новизной и необычностью, и, вместе с тем, какой-то странной, изначальной знакомостью… Впрочем, лишь для Тита Волтумия это была новизна – Дима зевал, глядя на тарахтящие безлошадные повозки; зевал вслед пролетающим железным (!) птицам; зевал, глядя на водопад огня ночных улиц; зевал, просто зевал – и вслед за ним зевал центурион. Узнавать было радостно и – скучно.

Скучная радость.

Иногда я путаюсь, присваивая воспоминание Димы центуриону, в другой раз: драка в средней школе номер два почему-то проходит с применением холодного оружия и манипулярного строя. Мудрый центурион Михайлыч…

Старость приходит не с сединой и усталостью.

Моим волосам до седины еще далеко, а уставать за долгие годы службы я привык в одно и тоже время – после отбоя…

Привычка – вот в чем дело.

Я – привык.

Привык быть старшим центурионом. Привык вставать до рассвета, ложится заполночь; привык чувствовать, как холод режет колени под тонким одеялом, привык есть простую похлебку из солдатских котлов… Привык отдавать приветствия и получать сам. Привык к строевому шагу, к тяжести гребенчатого шлема, к ощущению потертостей на затылке и висках…

Боги, мне даже снится этот дурацкий шлем!

Старость – когда начинаешь ценить не удобство, а привычку.

…И даже обнимая теплое, домашнее тело Нади (рыжей моей, лисички, любимой… единственной, хитрой и курносой), лежа под пуховым одеялом в теплом и уютном доме, я долго не могу заснуть.

Стоит мне задремать, я вижу: бронзовая змея разворачивается на улицах Скироса, руки, факелы… Рр-а-а! Летят дротики. Сложное – простым.

И еще… Иногда я вижу холодный лагерь легиона, серое утро – рано-рано – часовые на башенках мерзнут в коротких плащах, на ветках деревьев – черных, осенних – повисла изморозь… Дыхание паром вырывается изо рта. Я шагаю по узкой дороге, закутавшись в шерстяную накидку, голова моя непокрыта, холодный ветер теребит давно не стриженый волос… мне снова тринадцать лет.

Я иду в легион.

Вот так.

Трудно быть.

Когда меняешь работу не потому, что прежняя тебе не нравится или дает слишком мало средств на существование…

Впрочем, я не так уж часто менял работу. Мой послужной список – а работал я в различных охранных агентствах и, иногда, тренером в военно-спортивных клубах – был прекрасен. Меня уговаривали остаться, сулили повышение зарплаты, различные блага и выплаты, угощали коньяком и виски…