Съешьте сердце кита

— Что вы? Но ведь и пьяных не видно!

— Это потому, что вино продают по субботам и воскресеньям. В такие дни ими хоть пруд пруди.

— Да, да, верно. — Геннадий повернулся к ней вместе со стулом, глаза его блеснули. — Но надо же как-то протестовать. Бить тревогу, что ли… Как же можно молчать?

Ольга пожала плечами, осторожно взяла вилку из его руки.

— Вы думаете, это просто? Там, на материке, были свои расчеты, балансы… И хотя я человек маленький, а тоже выступала, когда было профсоюзное собрание. Да что толку?..

Ольга понимала, что говорит неубедительно. Не может быть такого «баланса», чтобы вместо продуктов населению предлагали в подобной «дозировке» вино, спирт…

Понял несостоятельность ее полуоправданий и Геннадий. Чтобы вывести Ольгу из затруднения, он покорно сказал:

— Ну, несите вашу каракатицу. А то я действительно проголодался.

Как-то он заглянул в столовую перед самым закрытием.

— Поздненько вы, — сказала Ольга. — Что будете есть?

Он запустил пальцы в русые вихры, взметнувшиеся над бледным лбом, и грустно просмотрел меню.

— Кабачки, нарезанные кружочками, консервированный гуляш, окунь, отварной рис. Еще компот… И это все?

— Вы пропустили сердце кита. Съешьте сердце кита.

Геннадий снисходительно усмехнулся одними губами и перестал мять вихор.

— Когда-то, сразу после войны, я ел китовые консервы. Знаете, тогда они мне показались вкусными. Время было такое, что ли.

— Наверное, время, — согласилась Ольга. — Но сердце кита — это на самом деле очень вкусно! Вы только попробуйте, вас за уши не оттянешь.

Он недоверчиво спросил:

— А вы пробовали?

Ольга покраснела, и руки у нее покраснели, и она поспешно сунула их под передник.

— Нет, не пробовала. И пусть не покажется вам это смешным. Я всегда считала — не знаю почему, — что это еда мужчин. Что от такой пищи у мужчин должны проявиться черты мужественности, какие-то положительные качества. — Она спохватилась. — Я не кажусь вам странной?

Он и вправду смеялся. Впервые за много дней Ольга видела, как Геннадий смеется, какие у него ровные, чуть темные от табака, зубы, какой он, в сущности, простой и безобидный.

— Кажетесь, ей-богу, кажетесь и странной и смешной. — Геннадий присел поблизости у стотика. — Но сердце кита после такой рекламы я отведаю обязательно. Пусть дадут порцию побольше. И потом… и потом вы не откажетесь побродить со мною? Вдоль поселка, по берегу…

Она пожала плечами: пожалуйста. Но глазами сказала больше: да, конечно, с удовольствием.

Теряя равновесие на обглоданных прибоем камнях, покачиваясь и осклизаясь, она впервые шла у самой воды, не пугаясь ее отталкивающей окраски, ее муторного запаха, не затыкая уши от надсадного крика глупышей. Она только сказала:

— Ну и душок!

— Представьте себе, — заметил Геннадий, — что мы должны быть благодарными этим надоедливым глупышам. Облепляя внутренности китов, они, как маленькие, но мощные сепараторы, перерабатывают в сутки до пяти килограммов разной этой требухи. Каждый! Без глупышей мы, наверное, задохнулись бы…

— Я им благодарна, — чопорно поклонилась Ольга.

Имея такого гида, она с любопытством ходила по слипу. Слип был покрыт китовым, смешанным с кровью жиром. Чтобы не поскользнуться, приходилось держаться за руку Геннадия.

Он почти силой заставил ее влезть в разверстую пасть кита, будто свалянной шерстью покрытую костяным ворсом, и щелкнул затвором фотоаппарата.

— Любая девушка позавидует такому снимку. Ольга счистила с плеча пятнышко.

— Пусть приезжает сюда, — заметила она резонно. — Ведь любой девушке это доступно.

Потом их без церемоний прогнали, и они наблюдали издали, как на стебель хвоста очередной жертвы был надет строп и вся туша медленно, без рывков, поползла вверх по слипу. Вообще весь процесс разделки кита — будь то финвал, сейвал или кашалот с кожей, как дубовая кора, с рылом, похожим на обрубок бревна, — показался непостижимым по быстроте и красочным зрелищем.

Засверкали в воздухе длинные и острые, как секиры, фленшерные ножи. Вот уж подрезали голову кашалота, и масленой струей хлынула кровь — и тот самый длинновязый «Витенька», с которым спорила Ольга в столовой из-за вина, зычно крикнул:

— Вира голову!

И лебедка с помощью троса легко отвернула голову, в которой сально засветился белый спермацет. Ее все еще подсекали ножами — слышался треск хрящей в позвоночном столбе.

— Вира сало!

И тросы с хрустом (так хрустит спелый арбуз, вспоротый ножом) отодрали громадные полосы сала, обнажив слои жил, крест-накрест, подобно груботканому полотну, опоясавших туловище.

— Вира мясо!

И кровавые многопудовые куски его тотчас были оттянуты в сторону.

И потом юзом, стремительно набирая скорость, помчались вниз белые, розовые, зеленые внутренности, шибающие в нос острым парным духом. От плюхнувшейся в воду массы булькнул и грузно опал фонтан.

— Раньше я не могла смотреть на такие вещи без содрогания.

— А теперь?

— Теперь? Ну, теперь я даже вижу определенную картинность, будто все это пишется перед глазами кистью старого мастера, какого-нибудь обжоры…