Съешьте сердце кита

Федору нравилась суета этих дымных и многолюдных избушек, где не съедобного на вид, с душком и вывалянного в трухе кижуча режут охотничьими ножами, а после теми же ножами ковыряют мерзлое сливочное масло, и соскребают наледь с нартовых полозьев, и потом опять-таки режут хлеб… Ах, эти избушки, в которых вкусно пахнет сыромятной кожей упряжек, людским потом и псиной, в которых плохо законопачены стены, а из углов сквозит так, что приходится спать в шапках!

Одной такой ночевки хватило бы иному любителю экзотики на всю жизнь, а у Федора вся жизнь обещала быть точно такой же нескончаемой и неустроенной поездкой. И еще вопрос: всякая ли девушка из прежних московских его подружек согласилась бы разделить с ним подобное житье-бытье? Что касается Павлины, то для нее, хотя она была не какая-нибудь там камчатская амазонка, этот вопрос попросту не имел никакого значения.

Напившись чаю, Жулейкин отодвинулся в глубину нар и удовлетворенно погладил живот.

— Уф, — с трудом выговорил он. — Середка сыта, и концы заиграли!

Впервые прозвучала вполне человеческая его речь. Похоже было, что и он трезвел.

Наконец Федор получил возможность продолжить разговор с Порошиным. В прошлом году Порошин действительно ездил по долине Камчатки, заглядывал он и к вулканологам, писал этюды… Потом ему не повезло — взяли его поохотиться на уток, и на самой речной быстрине моторка перевернулась. Утонули краски, этюдник — в общем вся его «мастерская». Отличный пловец, сам-то он выплыл, хотя вода по тому времени стала уже почти ледяной. Да и все тогда выплыли…

— Ну, как ваши успехи? — поинтересовался Федор.

— Некоторые удачи есть… Частные, правда. Кое-что у меня взяли иллюстрированные журналы, кое-какие акварельки, так, пустяки. — Порошин назвал журналы. — Вы разве не видели?

— Нет, не видел, — сказал Федор; он просматривал эти журналы регулярно. — Вы, кажется, работаете над большим полотном? Я встречал у вас среди этюдов что-то в духе Дейнеки.

— Да, да, может быть. Только вы судите предвзято, — поспешно уточнил Порошин, нервно подрагивая варварскими усиками. — Кое-что я взял у него, это правда. Ну, скажем, любовь к натуре примитивной, пышущей здоровьем, белозубой… Может быть, контрастность мазка. Но согласитесь, что я стараюсь разъять ту же натуру иными средствами, дать ей другой, более сложный подтекст. В общем то, что вы смотрели у меня в этюдах, сейчас это уже почти готовая картина. А ныне… мне необходимо ныне, понимаете ли, проникнуться духом этих мест… пафосом этих вулканов, этой скрытой их мощью… чтобы еще раз выверить фон. — Он расслабленно отодвинул кружку с недопитым чаем. — А кроме того, хочется просто отдохнуть перед решительным штурмом, побегать на лыжах в этом Эльдорадо.

Федор обрадованно шевельнулся.

— У вас какие лыжи?

— Горные. Для слалома.

— Вы слаломист?

— Немного балуюсь. У меня первый разряд. Федор завистливо вздохнул.

— Здесь таких лыж не достать. Вот поеду в отпуск, обязательно привезу из Москвы. Я как-то не подумал раньше, ведь здесь их не достать.

Что касается акварелей Порошина, то в журналах их не было. Не было — и все. Он врал безвинно, как розовый младенец. И сам уже верил тому, что однажды сгоряча придумал.

Исчерпав разговор на спортивные темы, Федор недовольно засопел и отвернулся. Давно пришла пора спать.

А снег все валил и поутру. Кружила и подвывала заправская метель.

— Что ж, поедем, — сказал Федор нерешительно.

— Нет,— сказали каюры.— Не пройдем и трех километров, как из сил выбьемся, заметет нас. Придется палатку ставить. Так уж лучше в тепле переждать.

Связисты тоже оставались. Действительно, имело смысл переждать непогоду. Все же под крышей…

— Умываться будем? — зябко поеживаясь (избушку за ночь настудило), спросил Дмитрий, и, освещенное огнем смолистой щепы, его лицо приобрело еще более разительное сходство со строгими ликами Рублева; он сунул щепу в печку.

— Зачем умываться? — прогудел в спальном мешке Жулейкин. — От грязи микробы дохнут.

Его усатый товарищ уже пошел с телефоном на линию — переговорить с поселком о положении дел.

Вскоре он ввалился в избушку — белый, как настоящий дед-мороз. С усов у него капало. На бровях и ресницах лед нарос так, что глаза еле открывались.

— Как там дома? Есть связь с поселком? — спросил Федор.

— Что дома? Дома полный порядок. Уже, поди, пробки из бутылок вышибают.

Отогреваясь, он сидел на лиственничном чурбаке неподвижно, лишь изредка поглаживая рукой мокрый аппарат.