Съешьте сердце кита

Мы возвращались из клуба, где проходило шумное собрание в связи с тем, что завод в середине сентября уже выполнил годовой план выработки продукции. Директор сказал особо прочувствованные слова о студентах, самоотверженно, не жалея ни времени, ни сил, трудившихся на путине. Поэтому у Сони настроение было приподнятое — приятно, когда хвалят. А к тому же сегодня впервые за всю путину объявили выходной день — точнее даже, выходной вечер. Благо не поступала рыба. В клубе накурили, сгустилась над головами перхучая облачность, протуберанцами разгорался и опадал накал лампочек, волосы вставали дыбом — студенты пели со сцены про бухенвальдский набат… А потом некая фифа из местной самодеятельности почти вслед набату завела скрипучим голоском о том, что «…в высоких стенах общежитья я горе свое изолью». Черное ее платье было оторочено презренным заячьим мехом, и она потела от этого зайца и от этой песни, в которой решила излить свое «горе», и неприятно было видеть на сцене такую упитанную после траурно-трубных слов о Бухенвальде.

— Убежим, — сказала Соня, — хватит, пожалуй. А то я начну свистеть. А потом еще — у нас ведь выходной вечер!

…Под щелястым штакетником сидел пьяный парень, мыча что-то невразумительное.

— Ага! — сказал я мрачно. — Есть все-таки жизнь на Марсе! Нет, здешние ребята и впрямь юмористы… А говорили, что на острове сухой закон, пить нечего.

— Нечего, — заверила меня Соня. — Разве морскую воду. Но свинья всегда лужу найдет.

Вечерняя улица шелестела голосами, этак неторопливо проплывали парочки, парочки, преимущественно девушка с девушкой, и девушка девушке сообщала:

— …Думала-думала я, что сотворить с этим капроновым платьем, уже и на барахолку ходила, и туда, и сюда…

А следом — вкрадчиво-поучающий голос парня:

— …Или ты отдаешь себя, допустим, любви, или ученой степени. Тут все зависит, куда ты поворачиваешь…

И опять девушки — наверное, студентки:

— …Не разделяю твоего беспокойства. Ну, шут с ним в конце концов, с этим Виктором. К подобным историям нужно относиться мудрее. Знаешь, как гласит третья заповедь корана: «Все будет так, как должно быть, даже если будет по-другому».

— Метафизика, — прозвучал суровый ответ. — А тут, Симка, знаешь, — как ножом по живому…

Подобные разговоры в сумерках, когда почти не видно лиц и уже проклевываются желтыми цыплятами первые звезды, сотканы из немыслимых днем откровений и ерунды, из недомолвок и томительных полуслов-полушелестов, они не имеют обычных для них трезвых значений — в них есть что-то от поэзии, от хмельного питья, даже если это про барахолку.

А где-то на горизонте еще дотлевала на корню полоска шафрана. Он был приглушен и мил понимающему сердцу, как шепот любимой.

И где-то стрекотала цикада — суматошный верещал кузнечик. Его трескучая песня становилась все напористей.

Я тронул руку Сони: не у нее ли в кулаке зажато это наваждение? Я бы ничуть не удивился.

Но стрекот донесся уже откуда-то издалека. Где-то стороной возвращалась от моря девушка с цикадой.

ЖИВЕШЬ НА ОСТРОВЕ — ДРУЖИ С МОРЕМ

— И вообще, — вдруг остановилась Соня, — почему бы нам не прогуляться к морю? У нас уйма времени, выходной вечер, выходная ночь, а завтра я заступаю только в третью смену. Давайте пригласим девочек. Заодно уж я что-то накину на плечи, а то зябко.

Я согласился.

Вскоре подошли Муза, Вика, где-то разыскала Соня и Диану Стрелец — словом, подобралась постоянная, уже сдружившаяся в такого рода походах компания. .

К морю бежали наперегонки — разумеется, только Диана и Вика соревновались со мной. Что касается Вики, то она рвалась к спортивным игрищам, будто юноша-спартанец, только, увы, конечными результатами похвастать не могла. Ее показатели никуда не годились.

Она и теперь отстала, уступил из джентльменских соображений я — и Диана праздновала, кричала что-то суматошно и победно.

Сумеречно взблеснуло море. Оно тут было везде, и даже не море, а целый неразменный Тихий океан — пропасть грохочущей, переменчивой своей плотью, мерцающей фосфором, горькой солью воды.

Сегодня океан был спокоен, ничто в нем не грохотало и не содрогалось. В шелесте его волн чудилось что-то убаюкивающее. Выгиб зыби был высок и плавен, как вздох женской груди, шипучая пена прибоя казалась сцеженным молоком, и каменистая почва всасывала его без конца, днем и ночью, жадничая и спеша, и только этой пеной, этим молоком океана была жива и будет жива вечно.

Устав от прыжков с камня на камень, через клыкастые расщелины, мы присели передохнуть.

И притихли, глядя на рейд, на краболовы, усыпанные золотым пшеном огней, — будто город на воде вырос, — и каждая из девчонок думала о своем и каждая по-своему, но в общем-то одинаково, и мысли их, должно быть, текли сумбурно и неприхотливо, как вешняя вода в изменчивых руслах.