Сесиль. Амори. Фернанда

Окончив писать письмо Антуанетте, Амори покинул свою комнату; никто его не видел, никто не встретил; он прошел через большую гостиную, остановился у двери Мадлен и не услышал никакого шума; без сомнения, Мадлен уже сделала вид, что легла, чтобы миссис Браун ушла; он вышел на крыльцо и спустился в сад.

У Мадлен было наглухо закрыто все: ставни и занавески, так что оттуда нельзя было увидеть и луча света; на фасаде светилось единственное окно — у г-на д’Авриньи.

Амори посмотрел на это окно с выражением, похожим на угрызение совести.

Отец и возлюбленный не спали из-за Мадлен, но какая разница была в целях этого бдения!

Один, преданный любви, наблюдал за больной, советуясь с наукой, чтобы вырвать ее из рук смерти.

Другой из эгоистической любви согласился на свидание, хотя знал, что оно может быть гибельным для той, которая о нем просила.

Амори подумал на миг, что нужно вернуться и сказать Мадлен через дверь: "Оставайтесь у себя, Мадлен; ваш отец бодрствует и может нас увидеть".

Но в это время свет в окне г-на д’Авриньи вдруг погас и на крыльце появилась тень, нерешительно спускавшаяся по ступеням. Амори бросился навстречу, забыв обо всем: то была Мадден.

Мадлен вскрикнула и оперлась на руку своего возлюбленного, дрожа от волнения и понимая, что поступает плохо; Амори чувствовал, как рядом с ним в хрупкой груди бьется ее бедное сердце.

На мгновение оба остановились, не говоря ни слова и почти не дыша — так велико было их смятение.

Наконец Амори проводил девушку в беседку, окруженную сиренью, розами, жимолостью, где обычно она располагалась днем; когда она села на скамью, он устроился рядом с ней.

Мадлен была права, не боясь ночной прохлады. Наступила одна из прелестных летних ночей, теплых, ясных и звездных; взгляд, поднимаясь к небу, казалось, проникал в бесконечные неведомые глубины, где блестели, словно алмазная пыль, почти невидимые звезды. Мягкий шепчущий ветерок, как дыхание любви, пробегал по ветвям деревьев.

Тысячи шумов столицы, замирая, уступили место глухому и далекому рокоту, не прекращающемуся никогда и считающемуся дыханием спящего города.

В глубине сада пел соловей, останавливаясь вдруг, а затем снова внезапно начиная свою прихотливую песню, и она то разливалась нежной и сладкой мелодией, то начинала звучать ясными нотами, пронзительными и громкими.

Это была одна из тех благозвучных ночей, которые созданы для соловьев, поэтов и влюбленных.

Подобная ночь должна была произвести глубокое впечатление на такое нервное создание, как Мадлен.

Казалось, она впервые дышала этим легким ветерком, впервые видела эти звезды, впервые слышала эти звуки. Можно было сказать, что она всеми своими порами вдыхала благоухание прерывисто дышащей природы. Запрокинув голову, она в сладком упоении смотрела на небо, и две слезы, похожие на две капли росы, упавшие с кустов сирени, что качались над ее головой, скатились с ресниц и потекли по ее щекам.

На Амори эта ночь тоже оказала сильное действие, он вдыхал пьянящие ароматы ночи, и если на Мадлен они наводили только мягкую истому, то для молодого человека превращались в огненные потоки, клокочущие в его жилах.

Оба хранили недолгое молчание; наконец Мадлен заговорила первая.

— Какая ночь, Амори! — сказала она. — И ты думаешь, что в Ницце, мягкий климат которой так расхваливают, ночи будут прекраснее? Может быть, Бог даровал нам эту ночь перед разлукой, чтобы я сохранила воспоминание о ней в своем сердце, а ты унес бы это воспоминание в своем?

— Да, — сказал Амори, — да, ты права, Мадлен, поскольку мне кажется, что я начал жить и полюбил тебя только сегодня.

Эта благозвучная ночь разбудила в моем сердце все чувства, спавшие до сих пор. Разве я когда-нибудь говорил, что я тебя люблю, Мадлен? Тогда я лгал или говорил не так, как должен был бы сказать это! Слушай: я люблю тебя, Мадлен, я люблю тебя!

И на самом деле, молодой человек произнес эти слова так страстно, что та, к кому он обращался, вздрогнула всем телом.

— Я тоже, — призналась она, уронив голову на плечо Амори. — Я тоже тебя люблю!

Амори закрыл на мгновение глаза, почувствовав эту сладкую тяжесть; ему казалось, что он готов потерять сознание от счастья.

— О Боже мой! — сказал он. — Когда я думаю, что завтра я тебя покину, моя обожаемая Мадлен, когда я думаю, что не увижу тебя полтора месяца, а может быть, и два месяца, и при встрече кто-то третий помешает мне упасть к твоим ногам, целовать их, прижимать тебя к сердцу, клянусь тебе, я готов от всего отказаться ради тебя!

И молодой человек обнял гибкий стан Мадлен, а она, согнувшись под его рукой, придвинулась к нему.

— Нет, нет, — прошептала Мадлен, — мой отец прав, Амори, тебе нужно уехать, а мне необходимо собраться с силами, чтобы нести нашу любовь; ты знаешь, она чуть не убила меня, бедную тростинку. Понимаешь ли ты, Амори, что я могла бы умереть и, вместо того чтобы быть вместе с тобой, живой, веселой, полной счастья, я лежала бы в этот час, скрестив руки, на дне могилы? Но что с тобой, мой любимый?

— О мой Бог! — воскликнул Амори. — Не произноси таких слов, Мадлен, ты сводишь меня с ума!