Сесиль. Амори. Фернанда

Ведь наши отцовские страдания и наша заброшенность непоправимы; любовники же, теряя любовь, сохраняют свое настоящее и будущее.

Отцы! Отцы прощаются с будущим, с настоящим, с прошлым — со всем.

Любовники молоды — отцы стары.

У них первая страсть, у нас — наше последнее чувство.

Обманутый муж, брошенный возлюбленный найдут тысячи других любовниц, двадцать других увлечений заставят их забыть свою первую любовь.

А где отец возьмет другую дочь?

Пусть все изнуренные любовью молодые люди осмелятся теперь сравнить свое отчаяние с нашим!

Где любовник убивает, отец приносит в жертву себя; любовь молодых людей — это проявление гордыни, наша — преданности; они любят своих жен и любовниц ради себя.

Мы же любим наших дочерей ради них.

Наша любовь — это последняя жертва, самая жестокая; даже если она смертельна, неважно, принесем ее; никакое себялюбие не грязнит самое бескорыстное, самое милосердное, самое чудесное, что есть у людей, — отцовскую любовь.

Устремимся еще сильнее к дочери, которая отдаляется от нас; будем относиться к ней тем лучше, чем она равнодушнее относится к нам; будем любить того, кого она любит; отдадим ее тому, кто собирается ее отнять.

Будем печальны, но пусть она будет свободной.

А Бог, не делает ли он так же? Бог, который любит тех, кто его не любит, Бог, который не что иное, как большое отцовское сердце.

Итак, месяца через три Амори женится на Мадлен, если…

О Боже, я не осмеливаюсь об этом писать больше!.."

И в самом деле, перо выпало из пальцев г-на д’Авриньи, он глубоко вздохнул и уронил голову на руки.

VI

В это время дверь кабинета открылась и вошла девушка. Она на цыпочках подошла к г-ну д’Авриньи и, взглянув на него с выражением грусти, какую трудно было представить на ее обычно улыбающемся лице, мягко положила руку ему на плечо.

Господин д’Авриньи вздрогнул и поднял голову.

— А, это ты, моя дорогая Антуанетта, — сказал он. — Добро пожаловать!

— Повторите ли вы эти добрые слова через минуту, дядюшка?

— И почему же я должен изменить свое отношение к тебе, дитя мое?

— Да ведь я пришла, чтобы вас бранить.

— Ты меня собираешься бранить?

— Да.

— И чем я это заслужил? Говори.

— Дядюшка, то, что я собираюсь вам сказать, очень серьезно.

— Действительно?

— Да, так серьезно, что я не осмеливаюсь…

— Антуанетта, моя дорогая племянница, не осмеливается мне что-то сказать! О чем же тогда она собирается со мной говорить?

— Увы, дядюшка, о таком, о чем не говорят в моем возрасте и в моем положении.

— Говори, Антуанетта. Под твоей веселостью скрывается задумчивость, под твоим легкомыслием я давно заметил глубокую рассудительность, говори… Особенно, если ты собираешься говорить о моей дочери.

— Да, дядя, я как раз собираюсь говорить о ней.

— Ну, что ты собираешься мне сказать?

— Я хочу вам сказать, мой добрый дядюшка… О, извините меня… Я осмелюсь вам сказать, что вы слишком любите Мадлен… Вы ее убьете!..

— Я! Ее убить! Боже, что ты хочешь этим сказать?

— Я говорю, дядя, что ваша лилия… ведь вы так ее называете, не правда ли? Я говорю, что ваша лилия, бледная и хрупкая, оказавшись между вашей любовью и любовью Амори, сломается.

— Я не понимаю тебя, Антуанетта, — сказал г-н д’Ав-риньи.

— О нет, вы меня понимаете, — возразила девушка, обнимая обеими руками шею доктора, — о, вы меня понимаете, хотя говорите обратное… А я вас хорошо понимаю!..

— Ты меня понимаешь, Антуанетта? — воскликнул г-н д’Авриньи с чувством, похожим на испуг.

— Да.

— Невозможно!