Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

— А разве сеньор дон Кандидо не сказал вам, — заговорила сенья Хосефа, набравшись смелости и вся дрожа от волнения, — что крайность уж очень большая, ну, то есть, что больная эта совсем плоха и дело идет о жизни и смерти?..

— Да, да, — прервал ее хирург. — Кое-что об этом дон Кандидо мне говорил. Но видите ли, я не могу поспеть всюду. Порой мне кажется, что раздели меня на десять частей, меня бы и тогда на всех не хватило. Посмотрите, сколько людей ждет меня здесь! А за стенами моего дома их еще больше: все меня ждут, и все это спешно. Я уважаю сеньора дона Кандидо, знаю, что он щедр, бескорыстен и умеет благодарить за одолжения, которые ему делают. Я очень хочу и могу помочь ему. Это в моих силах. И я уверен, что окажи я ему эту услугу, он хорошо мне заплатит; но вы, как разумная женщина, должны понять, что мне требуется время: необходимо внимательно осмотреть больную, прежде чем поставить диагноз. Возможно, что болезнь неизлечима, а предлагаемый способ лечения окажется для нее хуже, чем сама болезнь. Я не колдун и не могу лечить вслепую, на авось. Однако мне кажется, вы могли бы посвятить меня в существо дела лучше, чем сеньор дон Кандидо, который, насколько я понимаю, знает о больной лишь понаслышке. Кто она такая?

— Это моя дочь, сеньор дон Томас.

— Ваша дочь — да что вы? Сколько же ей теперь лет?

— Пошел тридцать седьмой.

— О, так она еще не стара. Значит, есть силы и организм будет сопротивляться. Давно она заболела?

— Ах, сеньор, давно, очень давно, вот уже восемнадцать лет скоро будет — можно сказать, больше полжизни все больна и больна.

— Нет, я не о том спрашиваю: сколько же времени она находится в больнице Де-Паула?

— Вскоре после того, как заболела. Вот уж будет почти семнадцать лет; внучке было тогда месяца два, а ее мне пришлось положить в больницу; так мне посоветовал доктор сеньор Росаин, потому что дома мне с ней было не сладить. Сеньор доктор может себе представить, чего мне стоила эта разлука: душа у меня разрывалась…

— Так, значит, — задумчиво проговорил Монтес де Ока, — выходит, что девочке…

— Моей внучке? — спросила сенья Хосефа.

— Да, вашей внучке, дочери больной, уже…

— Пошел восемнадцатый год.

— Ну, и какая она?

— Слава господу, совершенно здорова.

— Нет, я не об этом. Я спрашиваю — какая она из себя, хорошенькая?

— Ах, сеньор доктор, то-то и оно-то! В гроб она меня уложит своим хорошеньким личиком! Хоть и негоже свою родную кровь выхвалять, но, по правде сказать вам, сеньор доктор, красавица она у меня писаная, какой еще и свет не видывал. И на цветную ни вот сколечко не похожа. Белая, да и все тут. А мне от этой ее красоты — один, страх да вечная тревога. Нет мне покоя ни днем, ни ночью! Уж и не знаю, как уберечь ее от этих белых негодников — так ведь и липнут к ней, словно мухи к меду. Беда, да и только!

— Скажите, а эта прелестная девушка согласилась бы поехать вместе с больной туда, куда мы поместим ее, если возьмем из больницы?

— Коли сеньор доктор считает, что так нужно, я думаю, она могла бы поехать с матерью.

— Полагаю, что это следует сделать, во всяком случае это очень желательно, но тут имеется одна трудность. Скажите, а сколько времени мать и дочь не виделись?

— Ох, сеньор доктор, целую вечность! Больше семнадцати лет.

— Ах, вот как? Это плохо. Но вы небось или кто-либо иной, наверное, частенько рассказывали матери о дочке или дочери про ее мать?

— С. матерью-то я часто говорила о дочке — да почти что каждый раз, когда проходила к ней; но вот с дочкой о матери я никогда не говорила. Она, должно быть, и не знает, что мать жива.

— Так, значит, вы никогда не пытались устроить свидание матери с дочкой?

— Никогда.

— Это плохо.

— Я тоже так считала, но сеньор доктор Росаин, что принимал у нее ребенка, а потом и лечил ее, посоветовал, чтобы я их разлучила. Когда она сошла с ума, он все твердил мне, чтоб я об этом с внучкой не говорила, потому что она захочет увидеть мать. А кабы на ту нашло буйство, она могла бы и задушить девочку своими руками. Не в себе ведь она. Скажу вам, сеньор дон Томас, и помешалась-то она ведь из-за дочки. Все говорила — коли уж дочка родилась белой, пусть хоть по крайней мере знает, что мать у ней цветная.