Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

Молодые люди усмехнулись и направили коней по великолепной аллее, ведшей к дому хозяев; однако оба они, по какому-то странному совпадению чувств, втайне желали, чтобы этот отрезок пути оказался как можно длиннее: Леонардо страшился минуты, когда ему придется предстать наконец перед дамой своего сердца; он боялся, что в этот раз уже не встретит его, как, бывало, прежде, верная подруга и нежная возлюбленная, но что его ждет суровый судья, который безжалостно осудит его за легкомыслие и ветреность. По правде говоря, чувство, которое он теперь испытывал, скорое походило на стыд, чем на радостное ожидание встречи. Со своей стороны, Диего, для которого после целого года разлуки близился блаженный миг осуществления самого пламенного, самого заветного из его желаний — миг встречи с Росой в ее алькисарском раю, — Диего также хотел оттянуть наступление долгожданной минуты, чтобы хотя немного унять волнение сердца и не смешаться, когда надо будет чинно, с подобающей почтительному кавалеру степенностью приветствовать возлюбленную.

Однако друзьям не было дано удовлетворить свое несколько необычное желание. Едва только они попытались отъехать в сторону от главной аллеи, как увидели в глубине сада, в самой гуще цветника, обеих сестер. Кусты распустившегося капского жасмина, дамасские розы и пышные гвоздики, которые выдержали бы сравнение с самыми красивыми цветами прославленных садов Турции и Персии, не скрывали девушек от постороннего взгляда и лишь окутывали их невидимым облаком своих благоуханий.

Услышав конский топот, сестры обернулись и увидели молодых людей. В одном из них — он спешился первым и, бросив коня, направился в их сторону — они узнали Леонардо, а во втором — его друга. Роса, которая была моложе и простодушнее своей сестры, не удержалась при виде гостей от радостного восклицания. Что же до Исабели, то она испытывала чувство совершенно противоположное: ей хорошо были памятны малоприятные минуты последнего, не слишком-то сердечного, расставания в городе, и теперь она уже не могла, как прежде, радоваться приезду Леонардо; она решилась наглухо замкнуть для него свое сердце до тех пор, пока он не объяснит ей хоть сколько-нибудь удовлетворительно странный эпизод, происшедший тогда в Гаване.

Приблизившись, молодые люди поклонились церемонно и холодно, как требует того кубинский обычай, возбраняющий рукопожатие за его слишком большую интимность; однако в действительности друзья изрядно волновались, и это помешало им угадать по выражению лица своих приятельниц, что происходило в душе каждой из них. Между тем обе они были заметно смущены. Исабель побледнела и приняла неприступный вид, а у Росы личико зарделось и стало пунцовым, как цветок, именем которого она звалась[65]. Некоторое время все стояли в замешательстве, не зная, как начать разговор. Первой нашлась Исабель; чувствуя, что неловкая пауза затягивается, она, более искушенная, чем ее младшая сестра, поспешила нарушить тягостное для всех молчание и, прибегнув к невинному кокетству, столь естественному в девушке ее возраста, протянула Диего свежую дамасскую розу, которую держала в руках, и промолвила:

— Роза как будто ваш любимый цветок?

Диего так и вспыхнул от этих слов, и лицо его, когда он принимал подарок, покрылось еще более густой краской, чем за минуту до того лицо Росы, которая, видимо желая скрыть собственное смущение, а быть может — и загладить обиду, столь явно нанесенную молодому Гамбоа, вынула у себя из прически гвоздику и, протягивая ее Леонардо, пролепетала:

— А вот цветок, который нравится нашему милому Леонардо, не правда ли?

Этого пустяка оказалось достаточно, чтобы принужденность первых минут рассеялась. И, однако же, в продолжение всего вечера Исабель занималась только Менесесом, отдавая свое внимание ему одному, хотя ничего так не жаждала, как помириться с Леонардо.

Между тем все четверо направились к дому, откуда навстречу им вышли донья Хуана и сеньор Илинчета.

День быстро угасал; в воздухе, напоенном ароматом цветов и душистыми запахами вечереющих полей, повеяло свежестью. Почувствовав прохладу, женщины накинули на плечи шелковые шали. Хозяева и гости уже собрались было войти в дом, когда над поместьем поплыл меланхолический благовест вечерних колоколов, зазвучавших одновременно во всех соседних кафеталях. Заслышав этот призыв к молитве и благочестивой сосредоточенности, равно обращенный к господам и рабам, мужчины сняли шляпы и, точно так же как Исабель, Роса и чернокожие слуги, набожно сложив руки на груди, встали вокруг доньи Хуаны, которая, тоже стоя, громко начала читать: «Радуйся, Мария!» — на что присутствующие отвечали хором: «Радуйся, пречистая, непорочно зачавшая!» «Ангел господень, — читала далее донья Хуана, — возвестил Марии: «Зачнешь во чреве и родишь сына божия во искупление рода человеческого. Радуйся, Мария!» И пресвятая дева смиренно сказала: «Се раба господня; да будет мне по слову твоему». Радуйся, Мария! И сын божий вочеловечился и жил среди нас. Радуйся, Мария!»