Сесилия Вальдес, или Холм Ангела

Мы можем утверждать со всей определенностью, что во время исповеди, причащения и соборования сенья Хосефа находилась далеко не в здравом уме и твердой памяти и что, проживи она после этого высокоторжественного и внушительного обряда хотя бы еще несколько часов, она не смогла бы припомнить ни одной его подробности, ибо выполняла все, что от нее требовалось, чисто автоматически, в силу многолетней привычки исповедоваться. Но будь это не так, ей мог бы причинить смертельное потрясение уже один вид того, что происходило вокруг ее смертного ложа в эти минуты, когда священник радетельно готовил ее к благой кончине: по одну сторону кровати стояли на коленях Сесилия и Немесия, по другую — сенья Клара и Хосе Долорес, у изножия преклонили колена пономарь и один из подмастерьев Урибе, только что явившийся в дом умирающей; все благочестивым шепотом читали молитвы, и пламя фонарей и свечей, горевших в их руках, озаряло неверным светом всю эту скорбную сцену, своеобразие и эффектность которой способны были бы пробудить в душе художника истинное вдохновение.

Когда печальный ритуал окончился, все присутствующие — кто в большей, кто в меньшей степени — испытали странное чувство душевного облегчения, как будто самая смерть, которая должна была последовать за этим обрядом, становилась уже чем-то второстепенным. Казалось, даже сама больная вдруг приободрилась; во всяком случае, она выпростала руку из-под покрывала и принялась шарить ею по постели, словно искала какую-то потерянную вещь. Сесилия осторожно взяла ее за эту руку и спросила:

— Что вы ищете, мамочка?

— Тебя, родная, — коснеющим языком ответила ей Чепилья.

При звуке этих слов, исполненных трогательной заботы и неожиданно живого чувства, слезы брызнули у Сесилии из глаз, и она отвернулась, чтобы бабушка не могла видеть ее лицо.

— Я здесь, мамочка, около вас, — проговорила она, сжимая руку умирающей.

— Я не вижу тебя, — продолжала та огорченно. — Здесь так темно!..

— Я погасила свечи, чтобы они вам не мешали.

— Ты здесь одна? — после долгой паузы спросила Хосефа.

— Да, мамочка.

Сесилия говорила правду, потому что женщины при первых словах больной сочли приличным удалиться и вышли из спальни, а мужчины, отправившиеся провожать священника со святыми дарами, еще не возвратились из церкви.

— Я… хотела… сказать тебе… — очень медленно произнесла сенья Хосефа после новой длительной паузы. — Поди поближе. Куда же ты уходишь, родная моя?

— Я не ухожу. Я тут, мамочка, около вас, совсем рядом.

— Бедная, бедная Чарито! Что теперь с нею будет? Я ухожу первая… я ухожу…

— Ради бога, мамочка, не думайте теперь об этом, вы только себя растравляете, а вам это вредно, очень вредно. Лежите спокойно и ни о чем не думайте.

— Бедная, бедная! А ты, ты… оставь… порви… с этим… дворянчиком… Ведь он твой…

— Мой — кто, мамочка? — в отчаянии повторила Сесилия, видя, что бабушка слишком долго не заканчивает фразы. — Мой — кто? Мамочка, голубушка, — настойчиво твердила Сесилия. — Ну, скажите же, говорите, ради бога и пресвятой девы! Избавьте меня от этого страшного неведения! Он мой враг? Мой мучитель? Мой неверный возлюбленный? Мой — кто?

— Он твой… твой… твой… т… — повторяла со все более длительными паузами сенья Хосефа, и голос ее звучал с каждым разом все тише и тише, пока наконец звук таинственного последнего слова не вырвался из ее уст зловещим бормотанием, которое затем перешло в беззвучное движение губ, мгновение спустя затихшее. Болезнь пришла к своему роковому финалу. Сенья Хосефа скончалась.

Сесилия никогда еще не видела ничьей смерти; она была убеждена, что в последние часы бабушке сделалось лучше, и когда она вдруг заметила, что Чепилья не дышит, страшный крик, исторгнутый скорее ужасом, нежели горем, вырвался из ее груди, и она лишилась чувств. Вбежавшие в комнату сенья Клара и Немесия увидели, что Сесилия лежит, упав на бездыханное тело Хосефы, которое она крепко сжимала в своих объятиях, и подругам стоило немалых усилий оторвать ее от холодеющего трупа. Искренней и безутешной была безмерная скорбь Сесилии. Со смертью бабушки она потеряла свою единственную родственницу и единственную в жизни опору, своего верного товарища и нежного друга, свою любимую мать. И вечным укором легло на ее совесть то, что в последнюю минуту в растерянности она забыла вложить в руки умирающей горящую свечу, нарочно для того приготовленную.