Сессия: Дневник преподавателя-взяточника

– А что вы думаете насчет Ягировой, Виталий Владимирович? Она меня ненавидит, и вам она тоже работать спокойно не даст. Вы слышали, как она вас пытала? Это все потому, что у нее муж покойный, бывший завкафедрой, – уважаемый человек. Если вы будете ее прижимать, она может и напрямую на ректора выйти.

Задав этот вопрос, я немного поеживаюсь, предчувствуя продолжение кровожадных речей своего новообретенного шефа. И он вновь не обманывает моих ожиданий.

– Пускай выходит, пускай пи…дой трясет, – её мы со всеми причитающимися почестями после аттестации на заслуженный отдых проводим, – говорит он тем же тоном, которым полчаса назад рассказывал о перспективах развития научной работы в университете.

– А она сложа руки сидеть не станет. Особенно в момент аттестации. Обязательно подойдет к проверяющим так, что вы об этом не узнаете, и накапает на меня – типа, протестируйте такие-то группы. Там результаты не очень будут, честно вам скажу.

– Я сам направлю эту комиссию куда надо, – отмахивается Бочков. – Скажу, что нужно сходить вот к этим и этим – самым заслуженным, самым уважаемым нашим преподавателям. Да х…йня вопрос!..

Мы разговариваем еще минут десять. Из них пять – в присутствии нашей коллеги с кафедры Натальи Ивановны Вазановой. Мой шеф быстро разочаровывается в ее видении образовательного процесса и интеллектуальных возможностях, вскоре делая намек, что лучше бы ей испариться. На самом деле Вазанова неглупа, но в этот раз отчего-то сама затупила и тем самым подписала себе карьерный приговор. Когда она исчезает из поля зрения, я решаю объяснить Бочкову, кто есть кто у нас в коллективе.

– Собирался сказать вам, Виталий Владимирович… – начинаю было я. Но тут у Бочкова звонит мобильный. Он вынимает его из кармана пиджака, смотрит на дисплей и скороговоркой произносит: «Прохоров». Я киваю в знак понимания того, что он должен отвлечься от нашего разговора.

– Да!… – говорит Бочков в трубку. – Хорошо, я уже на улице стою…. Жду!».

Он отключается, а через несколько секунд в дверном проходе нашего корпуса возникает фигура ректора. Еще спустя примерно такое же время он подходит к нам, поправляя старомодные роговые очки и стряхивая лишь ему заметные пылинки с черного, как смоль, костюма.

Я несмело протягиваю Прохорову ладонь и внимательно всматриваюсь в его строгие черты лица, как у хрестоматийного конструктора советского оборонного завода. От рукопожатия он не отказывается, чем вызывает у меня прилив симпатии. Все-таки он мне очень импонирует, наш Юрий Анатольевич – за понимание им общей ситуации. Не сомневаюсь, что до него не единожды доходили слухи о моей бурной деятельности. А, может быть, и не только слухи, но и пояснительные записки, которые некоторые сволочи подбрасывают в развешанные по всему институту ящики с надписями «Ваши жалобы и предложения ректору». Три с лишним года назад, в сентябре две тысячи шестого, эти проклятые ящики только появились, и, надо сказать, появились они потому, что в июне повязали доцента с кафедры химии, а в августе торжественно вывели в наручниках одного товарища, переведенного к нам Дулкановой с кафедры физкультуры (Ха-ха! Нашла кузницу кадров!), за «способствование поступлению в вуз». И уже в сентябре ректор на собрании трудового коллектива заявил, что больше не хочет оправдываться перед УБЭПом и прокуратурой, а хочет иметь упреждающую информацию. Он во всеуслышание (и, я думаю, почти искренне – знающие люди мне говорили, что он в бытность свою профессором от студентов точно ничего не брал) сказал, что «мы со взятками боролись и будем бороться». Реакцией на это были каменные выражения на лицах профессорско-преподавательского состава, вся сверхсерьезность которых была призвана изо всех сил сдерживать способные появиться улыбки. Все, да и сам Прохоров, заведомо понимают, что, во-первых, если посадить или хотя бы просто отстранить от работы девяносто процентов преподавателей, то подготовка кадров для стратегически важных отраслей промышленности на этом будет завершена. А, во-вторых, все прекрасно осознают, что не могут жить нормально на ту зарплату, которую государство им выплачивает с девяносто второго года. Существовать – да, но и то не всегда: до недавних времен и это было проблематично.

Правда, во время того же собрания ректор почему-то сказал и явную чепуху. Недобрым словом помянув ушедшего от нас в места не столь отдаленные химика Горелого (фамилия того явно подвела), он громко произнес в микрофон:

– Вот, смотрите! Из-за каких-то четырех тысяч – и три года поселения! Ну, неужели нельзя было, как сотрудникам кафедры информатики или иняза, организовать еще весной курсы и заработать тем самым гораздо большие деньги?!