Сестра Марина. Люсина жизнь (сборник)

Дед заболел и скончался от воспаления легких. Джиованни, странствуя со своей шарманкой, заболел тоже, и если не погиб, то только благодаря Нюте, которая тщательно скрывала от мальчика все происшедшее с ним той осенней роковой ночью, наказав и всем дежурившим сестрам молчать об этом происшествии. Теперь надо было спасти его во что бы то ни стало от повторения болезни. И вот в мозгу Нюты зародилась новая мысль.

Она росла, эта мысль, и развивалась с каждой минутой, быстро, быстро и ярко. И чем дальше свыкалась с ней девушка, тем возможнее и проще казалась ей эта мысль.

Сменившись вечером с дневного дежурства, приняв душ и переодевшись в другое платье в чистой и теплой ванной комнате, Нюта, прежде нежели идти на «званый» Розочкин вечер, забежала в швейцарскую.

– Антип! – вызвала она старого, почтенного швейцара, пившего чай в своей каморке.

– Что угодно, сестрица Трудова? Что изволите приказать?

– Скажите, Антип, вы бы ничего не имели против того, чтобы взять жильца в вашу комнату? За плату, конечно. Ведь вы имеете право взять к себе жить внучка или племянника, приехавшего из деревни?

– Понятное дело, сестрица, имею, что и говорить…

– Ну, вот! Ну, вот! – обрадовалась Нюта. – Так слушайте, Антип: тут выздоравливающий есть один… мальчик… шарманщик… Так вот… вы его приютите у себя… Дайте ему уголок в своей комнате. А я вам за это три рубля в месяц платить буду. Только вы никому не говорите, Антип. А обед… Обед он будет получать от меня. Я все равно второго блюда не ем никогда и хлеба тоже. Да и завтрак мой почти всегда остается… Во всяком случае, пока что я буду все это присылать…

Антип взглянул на Нюту зоркими старческими глазами и молчал. Он точно разглядывал впервые это худенькое, возбужденное, пылающее личико, эти серые, как бы ищущие ответа глаза.

Что-то дрогнуло в лице старика, промелькнуло не то улыбкой, не то усмешкой под его сивыми усами и утонуло в глубине старческих глаз.

– Вот что, сестрица, голубушка, – заговорил он, – итальянца вашего я возьму, потому ему деться некуда, не пропадать же душе христианской, коли на выписку его назначили… Да и деньги возьму ваши, потому мало их у меня, а ртов дома, в деревне, много. Три целковых буду брать с вас. А насчет харчей, то есть обеда и прочего, не сомневайтесь, сестрица: где мне, старому, съесть все то, что с кухни мне приносят! Будет сыт ваш мальчишка, по самое горло сыт… Не бойтесь уж за него…

– Спасибо вам, Антип, спасибо!

И Нюта, схватив руку старика, крепко пожала его заскорузлые в работе пальцы.

– Что вы, что вы, голубушка-сестрица! – смутился старый швейцар.

Но Нюта была уже далеко. На второй площадке лестницы она перегнулась через перила и шепнула еще раз:

– Только об этом ни слова, что я просила приютить мальчика! Пожалуйста, Антип.

– Будьте покойны, родная.

И, покачивая седой головой, Антип поплелся в свою комнатку.

Глава XIII

– Наконец-то! Что ж так поздно? А мы тут все угощение съели без вас.

– Опоздали, опоздали, сестрица.

– Сестра Трудова, входите, входите без церемоний. Давно вас ждем! – градом веселых восклицаний посыпалось на Нюту, лишь только она переступила порог своей комнаты.

Теперь эту комнату, впрочем, трудно было узнать. Кровати были превращены в диваны, покрытые всевозможными тряпками, какие только нашлись в общежитии. Подушки, задернутые в цветные же чехлы, представляли из себя валики с диванов. Письменные столики, сдвинутые вместе, стояли посередине комнаты и буквально ломились под тяжестью яств. Тут были и тарелки с сандвичами, и фрукты, и сласти. Орехи в сахаре, и в шелухе, пастила, изюм, финики, мармелад, всевозможная карамель всех сортов, кондитерские конфеты, торты, печение и, наконец, объемистая кастрюля с шоколадом заставили собой столы. На самодельных диванах сидели сестры, хозяйки «десятого номера», и чужие, приглашенные на Розочкино рождение. На оттоманке и в креслах – почетные гости – доктора.

Сквозь клубы табачного дыма, наполнявшего комнату, Нюта успела разглядеть добродушно улыбавшееся лицо Козлова, обычно желчное и теперь ничуть не изменившее своего выражения лицо Аврельского, пенсне и черные усики Семочки, очень любезные, до приторности растянутые улыбкой черты «Фик-Фока» – немца Фока, глазного доктора, говорившего всегда сестрам «мейн фрейлейн», и огромную широкоплечую фигуру и вихрастую голову Ярменко, добродушнейшего в мире хохла, прозванного сестрами за размашистые манеры и нескладный вид – «семинаристом», а за чудесный, настоящий оперный голос – «соловьем».

Кононова, Розочка и Юматова носились в клубах дыма, разнося угощение и шоколад. На подоконнике сидела сестра Двоепольская, настраивая гитару.

Где-то в углу звучал резкий голос Клементьевой, спорившей с Аврельским. Климова, молоденькая, лишь прошлой весной посвященная сестра, упрашивала «семинариста» спеть под гитару «Вiют витры».

Козлов смешил четырех сгруппировавшихся вокруг него сестер, рассказывая анекдоты. Старшие сестры чинно сидели в уголку и угощались шоколадом.