Сестра милосердия

Неподвижный сверток на постели не шевельнется. Колчак стоял над нею и молил Бога простить их обоюдные грехи, спасти молодую жизнь Анны.

— Если надо забрать одну из наших жизней, возьмите мою! — к Богу Александр Васильевич обращался на «вы». Привык так еще с детства.

Шевельнулась, выпростала руку. Лилейно белую, с маленькими аккуратными пальцами — и, не в силах противиться, встал на колени, целовал ее пальцы, между пальцами, аккуратно повернул руку, уткнулся большим своим носом в ее горячую ладонь. И, точно шелест ветерка:

— Саша…

Дрогнул и замер! Будто божье благословение снизошло, будто нежность всего мира окружила — и грозный адмирал ощутил себя маленьким, желторотым птенчиком в пушистом гнезде, и так отрадно было это полное самоуничижение. Что-то шевельнулось над ним, поднял голову — она. Черные, непослушные волосы перепутаны, глаза горят безумьем и любовью.

— Саша, — волос на висках прилип, щеки горели лихорадочным румянцем.

— Аннушка, милая, — в эту минуту не было никаких желаний, кроме счастья быть с этой женщиной, неразлучно, всю жизнь, до последнего часа.

— Ты что-то потерял? — прошептал ветерок, — ползаешь?

И ему страшно стало от этой ее, может, последней в жизни шутки. А она силилась засмеяться — и гримаса страдания искажала лицо, и тело содрогалось, то ли от рвущегося наружу кашля, то ли от боли. И страх потерять ее, и такая любовь к этой маленькой, беспомощной женщине, что протяжно на скулящей ноте застонал и все целовал сухую горячую ладонь.

Впервые за многие годы осознал он себя беспомощным перед превратностями судьбы. Едут в крошечном вагоне через бескрайние пространства холодной Сибири, и невидимый микроб может поставить точку их жизни.

Щелкнула дверь — доктор.

— Что вам? — вопрос прозвучал неожиданно грубо.

— Я принес, — показал бутылку.

— Поставьте и идите, — все не подымался с колен.

Доктор неловко уронил бутылку — Колчак поймал! Поставил. Доктор поклонился и вышел. Нескладный какой. Колчак коснулся губами горячего лба, накрыл ладонью — и видно было, как она ослабла в блаженстве. Весь мир сосредоточился для нее в этой прохладе, пульсирующей крови в висках. Казалось, могла жить только под покровом его животворящей ладони.

Вагон поскрипывал, погромыхивал, катился куда-то во тьму. Тоскливо, по живому прокричит паровоз, выбросит золотистый шлейф искр — и бежит, бежит.

— Саша, — чуть слышно, — ты еще немножко постой на коленях да и вставай… — Колчак ушам своим не верил, а Анна все шутит на краю погибели. — Зайдет Иностранцев — а Верховный на коленях ползает. — Чуть слышно шелестела. И Колчак готов был визжать от счастья и любви к этой женщине.

— Вам врач посоветовал одну процедуру…

Анна спросила одними губами — голос не пошел. И упало сердце, испугался, что сил у нее не осталось.

— Предлагает растереть.

— Я сама хотела попросить, да… есть ли водка.

— Полная бутылка.

И опять, будто ветерком подуло из угла:

— Чего же вы ждете? — и уж пыталась, и не могла расстегнуть пуговку. — Есть ли здесь мужчины?…

И Колчак трясущимися пальцами принялся расстегивать, снимать с любимой женщины платье. С сердечной болью он видел, как успела похудеть — и поднимался злой упрек себе. Единственно преданное до смерти существо умудрился довести до такого страдания. Опять, было, принялся выплевывать обычное: «Сволочи! Скоты!» — и прикусил язык.

Расстегнул все застежки, развязал тесёмки, раздел по пояс. Прежде он не мог видеть ее такой — голова кружилась, и темнело в глазах. В такие минуты он определенно терял рассудок. Сейчас же смотрел с состраданьем. Любящая, доверившаяся ему женщина, болела, может даже, стояла на краю жизни и смерти — а он ничем не умеет помочь. Обильно смочил полотенце и, обмерев на секунду, принялся растирать.

— У вас огурца нет? — чуть слышно пискнула она.

— Бредите, Анна Васильевна?

Торопливо, неловко путаясь в одежде переодел в свою сухую пижаму.

— И это все, на что вы способны? — засмеялась своим тихим грудным смехом — он тут же сменился грубым, лающим кашлем.

— Больно? Вам больно?

Она не имела сил отвечать. Глаза от слабости подкатились под прозрачные веки. Мелко-мелко тряслась в ознобе, даже слышно, как стучат ее зубы. Колчак хлопнул в ладоши: «Эй, кто там!» Вошел адъютант.

— Михаил Михайлович, — заговорил новым спокойным тоном, — не в службу, а дружбу — кипятку.

Адъютант только дрогнул в готовности и исчез.

Анна Васильевна была так неподвижна — что, замерев, прислушивался к дыханию, следил за голубой жилкой на шее. Кажется, была какое-то время без памяти. Но вот слабо застонала, повернула голову на подушке: туда, сюда. Позвала Володю…

Принесли кипяток. Комелов распустил в горячей воде мед. Анна Васильевна не могла пить. Проливала сладкий сироп на подбородок. Вдруг резко села и какое-то время смотрела в ужасе.