Сестра милосердия

— И прекрасно! Вольемся в армию Каппеля! — продолжала Анна. Вы будете ходить в атаку, а я вас перевязывать и варить на костре кулеш! «Так за царя, за Родину, за веру мы грянем грозное ура! Ура! Ура!»

— Aqua vitae (водка), — извинил Анну Колчак, — это бывает.

— Я вас люблю! — обхватила обеими руками его голову так, что губы высунулись двумя варениками, и поцеловала. — Сладкий мой!

Комелов смотрел с осужденьем и восторгом.

— Не хотел на мне жениться! — повернулась Анна. — Есть ли у человека совесть после этого?! — взыскующе взглянула на стол: осталось ли выпить и закусить? — Но я — без комплексов! Я сама ему сказала, что люблю без памяти. Тут он и… деваться-то некуда. А какие стихи он мне писал из пучин океана!

О доблести, о подвигах, о славе
Я забывал тогда на корабле,
Когда твое лицо в простой оправе
Передо мной стояло на столе!

— Анна разрумянилась, упругие кольца волос беспорядочно рассыпаны, глаза горят черным пламенем.

— Было, Александр Васильевич?

— Что ж теперь скрывать…

— Да побойтесь Бога! — натурально возмутился Комелов. — Это же Александр Блок!

И опять тряслись, обессилев, повисали друг у дружки на плече, дрожали в истерике хохота.

— Я за три года столько не смеялся, — смаргивал слезы Комелов.

— Да, совсем смешно, — выговорила Анна чуть ли ни басом. — Я, как Вера Панина, готова была яду выпить, спеть перед Александром Васильевичем — и умереть у него на глазах!

— Какой ужас.

— Любовь зла!

— Полюбишь и… — тонко замолчал адъютант.

Брови Колчака сурово сошлись на переносице, но губы при этом трепетали от едва сдерживаемого смеха.

— А помните, у Подгурского наш первый вечер?

— Я бы хотел это забыть, да вы все напоминаете, — проскрипел Колчак.

— О, как он был прекрасен! — оглянулась на Комелова. — Какой разворот плеч, какие речи. А глаза! Боже мой… Я влюбилась в него с первого взгляда!

В открытое их купе, как бы ненароком, заглядывали раскрасневшиеся офицеры. Александр Васильевич сделал, было, какой-то предостерегающий жест.

— Нет! — вскинула руку, — сегодня мой вечер. Вечер счастливых воспоминаний. Может, мой единственный и самый счастливый вечер! Миша, сделайте одолжение, плесните даме.

Комелов посмотрел на Колчака, пожал плечами и «плеснул». Колчаку было странно видеть ее такой. Раскованной.

— А какой прекрасной души был Непенин! — ей понадобилось замолчать и поморгать, глядя в потолок. Но слезы уже текли, и Анну трясло, и никак не могла успокоиться — так жалко адмирала Непенина. Считался всеобщим любимцем, отцом родным для матросов. И как-то странно было узнать, что революционные братишки зверски растерзали этого умнейшего, добрейшего человека.

Анна Васильевна замолчала, отодвинулась в угол и смотрела оттуда яркими глазами. И Колчаку уже казалось куда как уютно в проходном вагоне второго класса. И все бы хорошо, если б не «кирпич». Угловатый, раскаленный, ворочался он где-то пониже солнечного сплетения, не давал покоя. Сколько народу не сумел спасти от страданий и… смерти. У красных пулеметы раскалились, шипят на расстрелах. Кто ответит за это? О, если бы Бог взял его жизнь и сохранил те невинные, светлые души! Три. Десять раз пошел бы на расстрел!

А за окном зарево. Горят избы. Идет бой. Кто с кем воюет? Чьи дома жгут?

— Зима горит.

— Оставьте, наконец…

— Зима, господин адмирал. Городок такой есть. Был. Здесь станции: Нюра, Шуба и Зима. «Нюра, надевай шубу, скоро зима».

— Михаил Михайлович, — встрепенулся Колчак, — давно вас спросить хотел: комелый — это ведь безрогий? Комолый, значит.

— Чем и горжусь, дорогой Александр Васильевич! — отозвался адъютант. — Но спрошу и я вас: обидчик князя Игоря, хан Кончак, он вам не дедушкой доводится?

Адмирал хило усмехнулся:

— Не дедушкой. «Кончак» — значит, штаны. А «Колчак» — боевая рукавица.

— Первый раз слышу, — покачал головой адъютант, — «боевая рукавица!» Железная, должно быть, — смерил взглядом адмирала. — Выходит, вы из половецкой орды-с?

Колчак неопределенно повел плечом:

— Из турецкого флота — пращур был адмиралом.

— Это у вас семейное… Его ведь Петр Первый в пух и прах разнес?

Адмирал нахмурился, отвернулся. Комелов крякнул, совсем, как Колчак в иную минуту. Анна покачала головой.

— Колчак — это травка такая, — сказала она.

Офицеры тоже «отвязались». Пели прекрасными, отдохнувшими голосами про то, что когда-то были они рысаками, и каждый в жизни искал не любви, а только забавы и на груди «у нее» засыпал. Анна Васильевна опять оживилась, рассказывала анекдоты про солдата Петрова. Она горела вдохновением. Получила, наконец, свою любимую игрушку — в радость видеть, слышать, дотронуться рукой, потормошить его!

Но только ли это? А не волновало ли окруженье молодых офицеров? Пусть даже и помимо воли? На уровне инстинкта? И они, ярко горя глазами, подозрительно часто, не сказать бы — надоедливо, заглядывали в купе. И Колчак имел возможность познакомиться с муками самой черной ревности.