Сестра моего сердца

Как всегда, пробегая глазами по строчкам письма Анджу, я слышала ее голос. Радостный, сумасбродный, искренний, а сейчас еще и очень, очень счастливый. Она рассказывала, как странно быть беременной, как ей нравится это и вместе с тем раздражает. Как она, оставшись дома одна и раздевшись, стоит перед зеркалом и рассматривает свое меняющееся тело: темную полоску волосиков, тянущуюся вниз от пупка, темные блестящие соски, похожие на чернослив, который она замачивает каждый вечер, чтобы избавиться от запоров, соблазнительный наметившийся животик. «Я стала невероятно красивой или невероятно уродливой, Судха? Не могу понять». Я улыбнулась и прошептала в ответ: «Красивой, Анджу». Она ругала меня за то, что я не прислала ей фотографию после того, как в прошлом месяце получила от нее снимок. Я вздохнула. Мне придется объяснить ей, что свекровь считает, что сейчас мне нельзя фотографироваться — это могло принести несчастье.

Когда Анджу рассказала мне, как изменился Сунил, я порадовалась за нее. Может быть, теперь я смогу сбросить эту тяжесть с души, которая давила на меня с самого дня свадьбы, страх, что Анджу нуждается в Суниле больше, чем он в ней. Предвкушение отцовства вызвало в нем такие заметные перемены. Он, не задумываясь, мог сесть в машину и поехать на другой конец города, чтобы купить в магазине свежие расоголла, которые Анджу так полюбила в последнее время. По вечерам он растирал сосновым маслом ее распухшие ступни. Сунил даже открыл счет в своем кредитном союзе для ребенка (пусть им и нечего было туда класть). «Он стал похож на столетнюю секвойю, какую однажды мне показывал, — писала Анджу, — с такой ароматной корой, что нельзя удержаться и не прислониться к нему».

А потом шла моя самая любимая часть письма — про ребенка. Анджу писала, что он (или она) сейчас размером с лимон — она узнала про это из книг, которые принес Сунил. В последний раз, когда Анджу ходила к врачу, она услышала, как бьется сердце малыша. Оно колотилось так быстро, словно стремительный двигатель, в котором заключена неистовая энергия. Именно в этот момент она поняла, как сильно она любит маленькое существо внутри нее, ставшее частью ее жизни. «Я могла бы умереть за него или за нее, Судха. Я могла бы убить». Читая эти слова, я остановилась от внезапного ощущения внутри — словно густая и горячая жидкость поднималась во мне, как лава. «Я тоже, Анджу. Я тоже могла бы».

Последнюю часть письма было тяжело прочесть. Она переписывала ее много раз, замазывая перечеркнутые строчки какой-то белой краской, отчего бумага была словно покрыта слоем штукатурки. В конце концов, не выдержав, Анджу перечеркнула всё и написала ниже:

«Я очень беспокоюсь по поводу одной вещи, про которую мне написала мама. Помнишь, как мы однажды были в гостях у нашего двоюродного деда, который жил в старом разваливающемся доме рядом с рекой? Помнишь, того умственно отсталого мальчика, который был заперт на террасе и так напугал нас? Потом Пиши объяснила, что у него врожденное заболевание. Никто не обращал на него особенного внимания, потому что думали, что это была случайность. Но у одной из наших кузин недавно родился ребенок с точно такой же проблемой. Мама написала, что, может, заболевание и не наследственное, но она считает, что я должна сходить к доктору и сделать необходимые анализы. Я показала письмо мамы Сунилу, и он сразу же записал меня на прием к врачу на следующей неделе. Но ты, наверное, уже знаешь про это, так что проверишь своего малыша».

Стоя со смятым в кулаке письмом, я не могла дышать, мне словно не хватало воздуха в легких. Я чувствовала, как капельки холодного пота стекали у меня между грудями. Гури-ма не написала мне об этом ни слова, Гури-ма, которая любила меня, как родную дочь, которая всегда желала мне только добра. Ее молчание можно было объяснить только одним: она знала, как и подозревала Пиши, что мой отец был самозванцем, не имевшим никакого отношения к семье Чаттерджи. Она знала, что мне и моему ребенку ничего не угрожало, потому что во мне текла другая кровь.

Я крепко зажмурилась, чтобы сдержать подступившие слезы. Всё это время в глубине души, где прячутся ничем не оправданные надежды, я лелеяла мысль, что Пиши ошиблась. Она была уже немолодой, а всё было так давно. Возможно, в ее голове всё смешалось, и она сама додумала то, о чем плохо помнила. Но теперь я не могла себя этим утешать. А что касалось угрозы моему ребенку, то кто мог знать, что за болезни были у моего отца, оказавшегося бродягой? Какие опасные гены передал он своему внуку?

Я порвала письмо Анджу на мелкие кусочки и пошла на кухню, где бросила их на горячие угли. Я смотрела, как вспыхивают, перед тем как обуглиться голубыми огоньками, клочки бумаги, испещренные строчками. «Не надо жалеть о том, чего не можешь изменить», — сказала я себе, дрожа и держась за живот. Но на самом деле я думала: «Если бы я только могла так же сжечь свое прошлое».

* * *