Сестра Моника

Мать и тетка встали и поставили меня между собой. Шоделюзе взяла тазик и ланцет и подозвала меня к себе.

- Возьмите, дитя, этот тазик и держите его крепко здесь. Розалия, раздвиньте ноги. Вам не стоит стыдиться своей красоты, лучше стыдитесь своей невежественности, если вы на это способны.

Розалия раскрыла дрожавшие бедра, и все, кроме Шоделюзе, воскликнули:

- Ах, Боже! какая красота! И ей - умереть? Ах, Боже! Ах, Боже!

Теперь я должна была держать тазик под срамом Розалии, Шоделюзе взяла ланцет... один единственный удар, прямо над алыми губами, в еще незаросший бугорок Венеры, и... потекла пурпурная кровь. Румянец сошел со щек Розалии, и ужас от того, что она сама видела, как истекает кровью (на что было жутко смотреть и зрителям), лишил ее, ей же на благо, чувств.

Как только Шоделюзе заметила, что Розалия потеряла сознание, она сказала:

- Довольно! Она, должно быть, мертва! Моя воля - мой закон; Мальхен, поставьте эту пролитую девственную кровь на стол и подайте мне бинты.

Я повиновалась, Шоделюзе крепко зажала рану пальцами и перевязала ее надлежащим образом, а так как Розалия, потеряв много крови, была в обмороке и напоминала мертвую, то перевязывание оказалось несложным и потребовало меньше искусности, чем если бы наказуемая оставалась в сознании. После перевязки подружки опустили Розалии платье и перенесли девушку на кушетку.

Теперь пришла моя очередь.

- Мальхен! - начала злодейка Шоделюзе, - вы видите, насколько послушны мои подведомые, от вас я требую подобного же повиновения, это необходимо и для того, чтобы вас исправить, и для того, чтобы помирить вас с вашей матерью, которая желает показать вам, что есть боль.

Я все плакала - остальные девушки сидели тихо, словно мышки, за своей работой и не осмеливались на меня смотреть. Шоделюзе поставила посреди комнаты небольшой стул.

- Мальхен, ложитесь сюда, на этот стул, и поживей!

Я медлила.

- Мальхен! - сердито воскликнули мать и тетка.

Я повиновалась. Шоделюзе удалилась к себе в кабинет, и не успела она выйти, как открылась дверь и в зал зашел худощавый мужчина.

- Ваш слуга, господин Пьяно! - крикнула одна из девушек.

- Ваш покорный слуга, - поправил Пьяно, - какому танцу я буду здесь аккомпанировать? - спросил он.

Однако, пока он задавал свой вопрос, появилась Шоделюзе с ужасающими - я могла разглядеть их даже лежа на стуле - розгами.

- Хорошо, что вы пришли, маэстро Пьяно! -сказала она. - Оголите-ка этой девушке зад, она a posteriori познакомится с вашей партитурой, а вам, возможно, с помощью этого зада придет в голову какая-нибудь очередная философия музыки.

- Гм! Мадам! - воскликнул изумленный учитель музыки. - Вообще-то по клавишам природы нельзя бить, их нельзя наказывать, ведь разучиваемое, может статься, будет напрочь вышиблено наказанием; я бы с большей охотой исполнил свою Ouverture Stemperare[73]...

Тут я почувствовала между колен руку пылкого композитора, он аккуратно, не торопясь, поднял мои юбки и исподнее и держал их надо мной.

- Однако mia сага![74] - спросил обнаживший меня. - Allor che fur gli ampi cieli stesi[75]: «Тогда, когда распростирались огромные небеса», - здесь он задрал мою одежду выше, наклонился и дважды поцеловал меня - по разу в каждую ягодицу, и мне это очень понравилось. - Allor! И когда не было еще никаких планет и комет, а значит...

- Говорите, говорите, что хотите, Пьяно, я отстаиваю свое Forte76, не так ли, дамы?

- Несомненно, - отвечала моя мать. - Мальхен, подними повыше зад, он прекрасно выглядит, он заслужил хорошего приема.

- В особенности красив разрез между ягодицами этой прелестной малышки, - сказал славный Орфей. - Как жаль, что хвост березовой кометы вот-вот уничтожит эту поверхность. - Ах! Signora! внемлите моим аргументам!

- Non, mon Ami!

Les rapides 'eclairs

Par les vents et par le tonnerre

N’epurent pas toujours

Les champs et les airs.[77]

D’apres Voltaire.[2]

Ainzi, Mademoiselle! Vite! Vite! Haussez votre beau cul!

Я повиновалась, подняла его повыше и получила первый удар, такой крепкий, что вскрикнула; за ним безжалостно последовали еще двадцать четыре удара, потекла кровь, я внимала увертюре маэстро Пьяно, сменявшейся иногда ошеломляющими периодам резкого forte строгой воспитательницы. Я, впрочем, мужественно принимала все удары. Пьяно расстегнул штаны и показал мне настроечный молоточек такой выдающейся величины и, вероятно, такой отличной способности к звукоизвлечению, что во время экзекуции я принялась тереть бедра друг о друга и определенно достигла бы наслаждения, если бы боль не одержала победы.

Никто из девушек не осмеливался смотреть на эту сцену, все уставились в свое рукоделие, а Розалия по-прежнему лежала в близком к смерти забытьи.

Получив седьмой удар, я громко закричала и уже не замолкала до самого последнего удара.