Сестра Моника

— Я хочу оставить Мальхен здесь, — продолжала мать, — не знаешь ли где-нибудь поблизости интерната для девиц ее сорта, чтобы удовольствие там было отправлено в отпуск, а денно и нощно царила бы строгость?

— Гм, сестра! Отправим-ка ее к мадам Шоделюзе, уж там-то она узнает, что есть уныние, и вдобавок у нее не будет ни одной свободной минутки, чтобы на что-нибудь жаловаться.

Пока я слушала этот их разговор, мне стало так страшно! Меня охватило отчаяние, и я не могла уже больше сдерживать слез.

— Ах, кто тут плачет, mon enfant! — утешала меня тетка. — Разве ты не читала, сколько выстрадал апостол Павел, а ведь он был святым! Ты же всего лишь злополучный плод гнусной похоти! Ма Soeur, хочешь, мы прямо сейчас избавимся от малышки?

При этих словах, подобным раскатам грома, я упала в ноги матери; но — никакого сострадания; и никаких эмоций на лице тетки.

— Я согласна, Йеттхен, — ответила мать и приказала мне подняться.

Плача, я повиновалась, злодейки взяли меня под руки и поволокли к карете, все еще стоявшей перед воротами, меня увозили прочь из города; мы держали путь к небольшому поместью, на которое, едва мы удалились от городской черты, тетка показала матери; благородная простота этого поместья — когда мы наконец к нему подъехали — вполне могла бы меня воодушевить, если бы состояние, в котором я растворилась, словно эмбрион в спирте, позволило мне бросить больше одного взгляда на то, что меня окружало.

У входа нас встретила высокая, красивая женщина, которая после взаимных приветствий повела нас в залу, где с полдюжины девушек занимали себя вышиванием и рисованием.

— Мадам Шоделюзе! — начала моя мать по-французски, а тетка прошептала что-то на ухо лукаво улыбающейся филантропинистке[71]:

— Здесь... моя дочь желала бы чему-нибудь выучиться, но сначала она хотела бы познать боль, властвующую, во что моя дочь не может поверить, над нашим телом даже больше, чем меховые рукавицы над морозом.

Мадам Шоделюзе улыбнулась и посмотрела на меня; я опустила глаза и заплакала.

— Да, мадам, — сказала моя тетка, — и мы хотели бы, чтобы это произошло прямо сейчас и в нашем присутствии.

Мадам Шоделюзе засмеялась, взяла у одной из девушек ножницы и кивком подозвала меня к себе.

Дрожа от страха, я подошла. Мать и тетка сели в стороне. Мадам Шоделюзе зажала меня между колен, отвела мою голову в сторону и сказала:

— Дитя! Сейчас я отрежу тебе нос.

— Боже милостивый! — закричала я, вырвалась и почти без сознания упала на пол.

— Как тебе не стыдно, Мальхен! — гневно воскликнула мать. — Все твое тело — сплошная боль, а ты боишься, что не вынесешь самой малости -какого-то отрезанного носа?

Мадам Шоделюзе подняла меня с пола и с силой зажала между колен.

— Неужели, — спросила она меня, — ты ни разу не слышала, не читала истории о той девушке, которая, узнав, сколько несчастий принесла ее красота другим женщинам и мужчинам, изувечила себе лицо, разодрав его? Ничего не слыхала о юноше, которого хотела совратить похотливая девица, и который лучше бы откусил себе язык, чем уступил ее домогательствам?

— Да, дитя! Хочу тебе признаться, — вмешалась мать, — я завидую твоему красивому носику и посему требую, чтобы ты доказала мне свою любовь.

— Мать, — закричала я, протягивая к ней руки, -прошу вас, ради Бога, который мог бы воспитать меня и без вашего участия, не мучайте меня столь жестокими шутками.

— Мальхен! — возразила тетка, набивая свой нос табаком, — твоя мать совершенно серьезна.

Тут все засмеялись, а одна из юных воспитанниц, фройляйн фон Гролленхайм, так захохотала, что у всех зазвенело в ушах.

— С отрезанием носа, — продолжала госпожа Шоделюзе, — как я погляжу, ничего не выйдет; а уши отрезают лишь ворам, глаза выкалывают исключительно предателям отечества, расплавленный свинец льют только таким как Красс[72][73] да скупцам в их ненасытные глотки. Изувечь я тебя — твои пять чувств нельзя было бы использовать непосредственно для познания боли. Что же, поглядим, может, есть какой-нибудь менее дорогостоящий способ примирить мать с красотой дочери. Эрегина, принесите мне из кабинета серебряный тазик, ланцет и бинты, что лежат на туалетном столике.

Эрегина, стройное, белокожее существо с черными, словно вороново крыло, волосами и наполовину оголенной, дрожавшей, как у Гебы, под легкими покровами грудью, стремительно исчезла в кабинете и тут же возвратилась с требуемыми предметами. Я застыла на месте, источала, будто масло на солнце, слезы и дрожала словно осиновый лист. Мадам Шоделюзе жестом подозвала к себе Розалию, ту, что смеялась громче всех, и еще двух воспитанниц. Все трое встали перед ней; воспитательница неожиданно поднялась со своего места, отодвинула меня в сторону и произнесла строгим повелевающим голосом:

— Розалия! Вы должны умереть.

Розалия, понимавшая причуды воспитательницы намного лучше, чем я, отвечала:

— Мать! Возьмите мою жизнь, если смерть моя может принести вам пользу.