Сестра Моника

— Пользу? — отвечала суровая госпожа. — Вы в моей власти, я распоряжаюсь вашей жизнью и смертью, и вы должны умереть. Держите ее! — приказала она стоящим рядом с Розалией сестрам, -держите! — И те схватили ее под руки. — А, — тут мадам Шоделюзе сорвала с них шали, — первой, кто отпустит Розалию в ее последние мгновения, я вонжу в грудь этот кинжал.

Девушки побледнели от такой серьезности строгой воспитательницы, однако послушались и так крепко прижали испуганную Розалию к стулу, что та могла пошевелить лишь чреслами и ногами.

— Поднимите ей платье до пояса, — приказала мадам Шоделюзе.

Девушки не решались.

— Поживей! или... — тут она приставила кинжал к груди одной из них.

Платье Розалии тотчас же было поднято и закреплено под грудью.

— Теперь подойдите сюда, милые дамы! — обратилась мадам Шоделюзе к моей матери и тетке, — и смотрите, как я наказываю невоспитанность.

Мать и тетка встали и поставили меня между собой. Шоделюзе взяла тазик и ланцет и подозвала меня к себе.

— Возьмите, дитя, этот тазик и держите его крепко здесь. Розалия, раздвиньте ноги. Вам не стоит стыдиться своей красоты, лучше стыдитесь своей невежественности, если вы на это способны.

Розалия раскрыла дрожавшие бедра, и все, кроме Шоделюзе, воскликнули:

— Ах, Боже! какая красота! И ей — умереть? Ах, Боже! Ах, Боже!

Теперь я должна была держать тазик под срамом Розалии, Шоделюзе взяла ланцет... один единственный удар, прямо над алыми губами, в еще незаросший бугорок Венеры, и... потекла пурпурная кровь. Румянец сошел со щек Розалии, и ужас от того, что она сама видела, как истекает кровью (на что было жутко смотреть и зрителям), лишил ее, ей же на благо, чувств.

Как только Шоделюзе заметила, что Розалия потеряла сознание, она сказала:

— Довольно! Она, должно быть, мертва! Моя воля — мой закон; Мальхен, поставьте эту пролитую девственную кровь на стол и подайте мне бинты.

Я повиновалась, Шоделюзе крепко зажала рану пальцами и перевязала ее надлежащим образом, а так как Розалия, потеряв много крови, была в обмороке и напоминала мертвую, то перевязывание оказалось несложным и потребовало меньше искусности, чем если бы наказуемая оставалась в сознании. После перевязки подружки опустили Розалии платье и перенесли девушку на кушетку.

Теперь пришла моя очередь.

— Мальхен! — начала злодейка Шоделюзе, — вы видите, насколько послушны мои подведомые, от вас я требую подобного же повиновения, это необходимо и для того, чтобы вас исправить, и для того, чтобы помирить вас с вашей матерью, которая желает показать вам, что есть боль.

Я все плакала — остальные девушки сидели тихо, словно мышки, за своей работой и не осмеливались на меня смотреть. Шоделюзе поставила посреди комнаты небольшой стул.

— Мальхен, ложитесь сюда, на этот стул, и поживей!

Я медлила.

— Мальхен! — сердито воскликнули мать и тетка.

Я повиновалась. Шоделюзе удалилась к себе в кабинет, и не успела она выйти, как открылась дверь и в зал зашел худощавый мужчина.

— Ваш слуга, господин Пьяно! — крикнула одна из девушек.

— Ваш покорный слуга, — поправил Пьяно, — какому танцу я буду здесь аккомпанировать? — спросил он.

Однако, пока он задавал свой вопрос, появилась Шоделюзе с ужасающими — я могла разглядеть их даже лежа на стуле — розгами.

— Хорошо, что вы пришли, маэстро Пьяно! -сказала она. — Оголите-ка этой девушке зад, она a posteriori познакомится с вашей партитурой, а вам, возможно, с помощью этого зада придет в голову какая-нибудь очередная философия музыки.

— Гм! Мадам! — воскликнул изумленный учитель музыки. — Вообще-то по клавишам природы нельзя бить, их нельзя наказывать, ведь разучиваемое, может статься, будет напрочь вышиблено наказанием; я бы с большей охотой исполнил свою Ouverture Stemperare[74]...

Тут я почувствовала между колен руку пылкого композитора, он аккуратно, не торопясь, поднял мои юбки и исподнее и держал их надо мной.

— Однако mia сага![75] — спросил обнаживший меня. — Allor che fur gli ampi cieli stesi[76]: «Тогда, когда распростирались огромные небеса», — здесь он задрал мою одежду выше, наклонился и дважды поцеловал меня — по разу в каждую ягодицу, и мне это очень понравилось. — Allor! И когда не было еще никаких планет и комет, а значит...

— Говорите, говорите, что хотите, Пьяно, я отстаиваю свое Forte[77], не так ли, дамы?

— Несомненно, — отвечала моя мать. — Мальхен, подними повыше зад, он прекрасно выглядит, он заслужил хорошего приема.

— В особенности красив разрез между ягодицами этой прелестной малышки, — сказал славный Орфей. — Как жаль, что хвост березовой кометы вот-вот уничтожит эту поверхность. — Ах! Signora! внемлите моим аргументам!

— Non, mon Ami!

Les rapides éclairs
Par les vents et par le tonnerre
N’epurent pas toujours
Les champs et les airs.[78]

D’apres Voltaire.[79]

Ainzi, Mademoiselle! Vite! Vite! Haussez votre beau cul![80]