Сестра Моника

Природа рассеивается во всех своих бесконечных созданиях, устремляется от единства к простоте и соединяется лишь генетически в своем содержании; человек же соединяется и связывается физически и морально в однородности и усложненности своего опыта и знаний. Хотя это не значит, что не существует простых людей, характеров и существ, обладающих свойством смешиваться с другими, оставаясь при этом самостоятельными, могущих отдаваться другим всецело, не утрачивая при этом оригинальности. Эта способность, которая есть проводник на пути от духа к людям, и какою, в частном и общем, не обладает ни неорганическая, ни животная природа... может быть привита людям с помощью искусства.

Это замечательное искусство, посредством которого человек, словно Бог, сможет управлять природой и самовольно разрушать ее крепкие преграды, посредством которого он сможет связывать воедино различное, должно нас учить тому: „Чем с помощью человеческого гения мы можем быть, коли того захотим“[204] пока остальным созданиям требуется сперва всемогущество создателя для того, чтобы себя преодолеть.

Но напрасно мы протягиваем руки людям; люди действуют без рук; нужда пожирает одну половину; порок жадно заглатывает другую половину этих двуногих существ на четырех ногах; и нам ничего не остается, как называть их обезьяньей породой. Хотя человек и возвысился над животными за счет своего разума, но нрав и свою самостоятельность он все еще должен искать среди них...

И поэтому, дорогая Люцилия! и мы стоим на том месте, на котором нас охотно видят мужчины. Доставим же им эту маленькую радость!.. Их власть — на земле, мы же облетаем небесные пространства, а на земле вместо нас остается, несмотря на воодушевление, инертное существо...

Поди сюда, Фредегунда, разденься и начни очищать наши тела, — закончила свою тираду Аврелия, и я повиновался. Вооруженный благоухающим мылом и полотенцами я прыгнул к ним в чуть теплую ванну, подготовленную по рецепту Хуфеланда[205], и так рьяно принялся тереть роскошный низ Аврелии, особенно ее выпуклости и ложбинки, что не успел я и моргнуть, как она открыла розовые уста и велела мне попытать счастья с Люцилией. Я повиновался, Аврелия поцеловала Люцилию в грудь и приказала той лечь на спину и пошире раздвинуть ноги. Люцилия легла, а я принялся тереть ее между двумя самыми прекрасными точками жизни, между девственно-тугой розой и прелестнейшим отверстием выпуклого зада, с таким решительным благоразумием, с такой бережностью и знанием дела, что нежная невеста, когда я завершил работу, отблагодарила меня поцелуем. Во время этих искусных манипуляций и месмеристских растирок[206], Аврелия говорила вот что:

— Если тебе хотя бы раз, Люцилия, представилась возможность рассмотреть свою кожу под увеличительным стеклом, то тогда ты без труда смогла бы заметить сходство между устройством человеческого тела и строением мироздания. Вечная неподвижная масса звезд — это мозг вселенной, оттуда нисходят в дух человека все знания и вся мудрость о силе и чувствительности органов. Огонь и кровь — один и тот же флюид. Глядя на созвездие Скорпиона, я думаю о могуществе Господа, о созидающем принципе; глядя на созвездие Девы — о власти женщин, а Сатурн — есть открытая тайна зачатия. Все, что человек в малом, то мир — в великом, все части образуют единое целое.

Соединения и связи химических и механических импульсов снаружи и внутри животно-человеческого тела вместе с переизбытком хилуса приводят к такому накоплению сладострастных ощущений, что под их влиянием мы, вместе с одеждой, отбрасываем доводы разума, строгость и добродетель приличных манер и стыдливость, и кладем их перед собой, обрекая на сладостное бездействие. Небо и Земля пребывают в движении; а величие и сила творения подобна празднику, пред которым в восторженном благоговении преклоняются чувства и разум...

Однако, дорогая Люцилия! наслаждаться подобной палигинезией[207] творения и удовлетворять такое сладострастие может лишь здоровая душа, свободная совесть, но никак не земные тела, какими тела наши, очевидно, уже стали и будут оставаться в результате перманентных революций. В неорганическом мире властвуют природные химические реакции, и чем дальше культура отдаляется от мира физического, чем больше становится понятной чувственному человеку, тем больших благ наслаждения мы лишаемся, а им на смену приходит наше высокомерие.

Геркулесы исчезли тогда, когда в моду вошли парики с косичками, а чудовищные заросли локонов времен прекрасной Лавальер[208] — настоящая сатира на наших лысых воздыхателей.

Когда Моника, рассказывавшая собравшимся вокруг нее сестрам свою историю, дошла до этого места, двери локутории распахнулись, и всегда стремительная сестра-привратница вручила Монике толстый-претолстый конверт, заметив, что его доставил гонец.