Сестра Моника

С того дня в каждый трехдневный пост две красавицы бичуют его до крови, а мой зад каждый трехдневный пост исполосовывают два крестьянских молодца... Ах, Моника, как это хорошо! Лучше розги, чем боль и унижение низменных страстей. Две мои девушки-прислужницы так приручены, что, когда я того пожелаю, они ложатся мне на колени и расплачиваются со мной за супруга... Боль наслаждения горше, чем наслаждение болью, в душе святых и мучеников, должно быть, что-то переворачивается, что позволяет им стойко выносить такие жестокие пытки...

Но, дорогая Моника!.. Я должна поведать тебе свою историю с самого начала, с того места, как твоя мать разлучила нас в Тешене... Ты узнаешь, что она пропала, и мне нечего тебе о ней сообщить, но тем больше я смогу рассказать о себе.

Твоя тетка велела выделить мне комнату, и я как раз стояла перед зеркалом и расшнуровывала корсет, когда вошел брат Гервасий.

— Я ухожу к своим братьям, к иезуитам, — начал он и покосился на мою грудь, которую я пыталась прикрыть от его похотливого взгляда... — Не желаете ли и вы, Линхен, посмотреть на чудесные церкви?

— Я бы с удовольствием, — был мой ответ, — но вы же видите, отец, я еще в дорожном платье.

— О, вы выглядите прекрасно, словно мадонна, мое дитя! — отвечал на это Гервасий, — легкий ветерок сдует по пути дорожную пыль, которая легла на складки этой юбки и на этот белоснежный корсет, а то тут, как я погляжу, даже и щетки-то нету... Пойдем! — он схватил меня за руку, и я машинально последовала за ним, но не без ужасных предчувствий...

Мы проходили мимо известного монастыря ***; у ворот стоял святой отец, он поприветствовал нас... В его глазах было что-то такое приветливое и доверительное, что неотразимо притягивало и составляло странный контраст с напряженным и боязливым взглядом Гервасия.

— Ай, ай! Ты куда, дорогой мой брат во Христе? — крикнул ему старый монах, когда мы уже были в нескольких шагах от него, готовые войти.

— Храни тебя Господь, отец Сильверий! — ответил Гервасий, подводя меня к старику. — Я хочу навестить своих братьев и показать этой женщине их чудесную церковь.

— А вам я уже стал таким чужим, что со мной вы даже не желаете пропустить и стаканчик вина? Раньше, коли позволите мне вам об этом напомнить, вы с удовольствием со мной выпивали.

Гервасий рассмеялся, пожал старику руку и сказал:

— Это называется admonere amicum alicui rei, быть другом другу, пока позволяет совесть... не правда ли, мадмуазель... нет в мире ничего совестливей, чем стаканчик вина!

Я рассмеялась и заметила старику, что не знаю о таком и не научена оценивать дружбу или любовь стаканами вина или вообще материальными предметами, и господин Гервасий, как мне кажется, мог бы истолковать такое высказывание неоднозначно...

Они засмеялись, Гервасий взял меня за руку и сказал:

— Нет, дорогая Линхен! Для меня это серьезно, пойдемте с нами, и вы увидите, на что мы еще способны.

Я не решалась.

— Ах, вы же не боитесь моего алтаря, дитя мое! — сказал отец Сильверий, схватил меня за руку и потащил за собой. — Мы пойдем к нашему брату плотнику. Пара стаканчиков старого венгерского вина, и вы будете благодарить Господа за его дары...

Отец Сильверий действительно привел нас в мастерскую плотника, который был занят тем, что красил гроб...

— Rex trementis majestatis[216], ты вступаешь в наши стены, — воскликнул отец Сильверий, — прими то, что готово умереть, и пощади того, кто любит жизнь, и пусть за вином обнаружится предатель. — Наливай, Бернхард! — попросил он плотника, и тот доверху налил красного вина в три стакана и протянул их нам...

Я не хотела пить, но старик взял стакан и протянул его мне с таким взглядом... что я не могла ему отказать.

Мы выпили все залпом. Но не успела я и допить... как... уже не понимала со мной происходит... густая пелена опустилась мне на глаза, я упала на колени и еле смогла ухватиться за гроб...

Я услышала, как плотник сказал: «Она мертва -живой труп», и почувствовала, что двое других подняли меня и уложили в гроб.

— Долой! Дитя вожделений и порока, — прокричал мне в ухо Гервасий. ..-Ты- живой труп!

Все это я слышала как бы издалека; но мои ощущения были живы, потому как я почувствовала, что мне задрали юбку и исподнее и мой зад оголился, чувствовала, как проваливаюсь в сон, и как холодный сырой воздух ложится на мою обнаженную плоть.

Большего я не знаю... Я потеряла сознание, но лишь для того, чтобы во сне снова стать живым трупом.

Мне приснилось, будто я выступаю в мюнхенском театре — я знаю этот театр, потому что видела там несколько представлений, а с парой красивых актеров из него даже забавлялась в своих фантазиях — в роли мессинской невесты[217], вместе с доном Цезарем и доном Мануилом на сцене... Сцена представляла подземную темницу... Дон Цезарь и дон Мануил были доминиканскими монахами, а я была одета как цистерианка[218]. Мой капюшон был откинут, а грудь совершенно обнажена...

Дон Цезарь отвел меня на просцениум; я видела весь театр, доверху заполненный зрителями. Продекламировал: