Сестра Ноя

А там и Рождество и забвение тленного, облаченного в нетление воплощением на земле бессмертного Сына Божиего. А там и всеобъемлющая радость жизни, и жизни вечной, в совершенной красоте любви. Но, видимо, необходимо опуститься до самого каменного дна, чтобы потом взлететь на мощной волне в лазурные небеса и застыть на пенистом гребне, задыхаясь от счастья стремительного вознесения с земного дна в небесную высь.

Паломничество

Паломничество – это замечательный способ

познакомиться с самим собой,

это способ вспомнить себя настоящего

(«Паломничество» Пауло Коэльо)

Конечно не всегда удавалось мне беспрепятственно блуждать по катакомбам внутреннего сознания. Иной раз окружающая действительность вторгалась извне и заставляла обратить на себя внимание. Итак, вынырнув из рождественских воспоминаний, я оказался в древней столице Северо–Восточной Руси – в славном граде Владимире. Довез меня до окраины веселый молодой человек на стареньком «москвиче», он сильно припадал на «о» и буквально требовал, чтобы я ОбязательнО пОсетил истОрические памятники его рОдного гОрОда.

И вот по проспекту Ленина – куда же без него! – по улице Дворянской – строго параллельной улице тов. Дзержинского – вышел я к сооружению, напоминающему богатыря на огромных широко расставленных ножищах, в белых одеждах и в золотом шлеме – Золотые Ворота. Раньше такого рода памятники строили во всех крупных христианских городах мира в память о въезде Спасителя в Иерусалим через одноименные городские ворота.

Белый цвет памятника и название сразу напомнили о Борисе, покойном брате. Это он, сияя белым костюмом, любил на прогулке со мной напевать песню из репертуара легендарного квартета «Golden Gate» («Золотые Ворота») – «Down by the Riverside»:

I’m gonna lay down my burden,

Down by the riverside,

Down by the riverside,

Down by the riverside

I’m gonna lay down my burden,

Down by the riverside,

I’m gonna study war no more

Боря начинал приглушенным баритоном: «яйм гона лэй даун май бёрден» – далее вступал дребезжащим фальцетом я: «даун бай зэ риверсайт» – три раза; и припев: «айм гона стэди уар ноумор, ноумор, ноумор…» – мы вместе, раз десять, с негритянским спиричуэлс–подвыванием. Увлекшись совместным вокалом, мы начинали пританцовывать на ходу, размахивать руками и закатывать очи к небу. Мирные граждане, бредущие по улице с работы домой, – кто разбегались от «фулиханов» в разные стороны, а кто – их всегда было гораздо меньше – приветственно улыбались и даже подпевали – эта песня едва ли не первой пробила «железный занавес». Ее выпустили на пластинках, но купить их было невозможно, поэтому песню записывали, перезаписывали на магнитофонах с каждым разом добавляя дозу свистящего шума, заглушавшего слова и музыку.

Чем это было для нас? Свежим ветром грядущих перемен, влажной тропической жарой с ананасами и бананами, плясками и заунывными песнями негров, сверканием белых зубов и драгоценностей на дамах, длинными спортивными автомобилями, мельканием ярких огней рекламы, мощным солнечным ветром с океана, поднимающим бело–голубые волны; высокими пальмами вдоль шоссе, улыбками гордых мулаток, тростниковыми крышами над пляжными барами, боями в пятнадцать раундов профессиональных боксеров, отражением малинового солнца на стеклянных стенах небоскребов – тем, чего больше всего желаешь в молодости – блаженной свободой!..

— Дядя, а почему ты плачешь? – тонким голоском протянула девочка лет пяти. Она, подпрыгивая, увязалась за мной.

— Разве? – Засуетился я, стирая следы лицевой протечки и смущения.

— Тебя кто‑то обидел? – продолжало допрос милое дитя, подняв на меня большущие серо–голубые глаза. Она встала передо мной, перегородив дорогу огромной широкополой шляпкой, которую поддерживала обеими руками, чтобы не улетела.

— А? Нет, юная барышня, просто детство вспомнил.

— Твое детство было плохим? – соболезновала девочка.

— Нет! Нет, что ты! У меня было детство самое лучшее в мире!

— Почему тогда плачешь?

— Наверное потому, что оно ушло и больше никогда не вернется.

— А–а-а!.. – пропела девочка и… куда‑то подевалась. Может, ветром унесло, на крыльях шляпки?..

Пройдя торговые ряды, я пересек площадь 850–летия Владимира (ого, это уже столько!) и вплотную подошел к величественному белому пятиглавому храму – кафедральному Успенскому собору. Он возвышался на крутом берегу Клязьмы, откуда открывался просторный вид на извилистую ленту реки и долину поймы в сизой дымке. Внутри храм казался еще более огромным – откуда‑то сверху, из щелевидных окон центрального барабана струились в затемненное пространство храма расплывчатые лучи солнца. Я встал в очередь к мощам великого благоверного князя Александра Невского, русского Иосифа, Солнца Земли Русской и пока стоял, наблюдая земные поклоны паломников, вспомнил слова преподобного Серафима Саровского.