Сестра Ноя

Казалось, Арсения и меня в ту минуту связало нечто таинственное и невидимое, но прочное и неразрывное, что соединяет двух человек навечно. И даже гомон праздничной толпы, и даже резкие слова директора Евы Даниловны из мощных динамиков и бронзовая трель первого звонка, который трясла тонкой рукой первоклассница Надя, сидя на широком плече старшеклассника Бутызина – вся эта грубая какофония – не смогла перекрыть тонкого ангельского пения в душе, наполнившего всю меня от пяток до макушки волшебным звуком переливчатого оранжевого света.

— Бабушка, бабуля, – шептала я, прижимаясь дома к теплой груди, на которой выплакала немало слёз и высмеяла много смеха, – бабушка, разве такое бывает, чтобы увидеть человека, мальчика, и понять, что любишь его…

— Манечка, – вздохнула баба Дуся, поглаживая мой затылок и шею большой горячей рукой, – если это любовь от Бога, то бывает. Только знаешь, внученька, сдаётся мне, это не та любовь, из‑за которой женятся и справляют свадьбу, а та, от которой будет много слёз и радости – чистая любовь между чистыми душами. Это от Бога, Машенька, это навсегда.

А вечером мы уже разговаривали с Арсением на лавочке, что в углу дома. Я произносила его имя, такое мужественное и необычное, как имя святого из Четьи Минеи святителя Димитрия Ростовского, что стояли бордово–золотым рядком у бабушки в дубовом шкафу… Снова и снова проговаривала это слово – Арсений, чуть тревожное и несгибаемое, чуть блаженное и сильное, и мне всё больше нравилось имя моего маленького мужчины с большой любовью в груди и пронзительным синим сиянием грустных и добрых глаз, прятавшихся в тени густых длинных ресниц, которым бы позавидовала любая девочка. Рядом мирно ворковали бабушки и голуби, от клумбы сладко пахло цветами, из окон – укропом, салатом оливье и кофе, из подъездов выходили соседи, оглядывались, улыбались нам, первоклассникам, всё еще одетых в бирюзовую школьную форму с белоснежными воротничками и манжетами, а мы говорили обо всём, а в груди гулко билось сердце, а перед глазами медленно плавал оранжевый туман, и мы ожидали чего‑то еще.

И это что‑то наступило. К подъезду подкатила черная «Волга», из неё вышел мой папа, веселый и праздничный, даже больше, чем мы с Арсением. Он заставил нас встать, обнял меня, Арсюшу, неуклюже расцеловал, поздравил с первым школьным днем, сунул мне в сумочку серебристый юбилейный рубль: «сходите в кафе, отметьте свой первый школьный день».

Увы, в кафе «Молочное», что на проспекте, между «Ювелирным» и «Книжным», мы обнаружили множество таких же как мы, бирюзово–белых школьников с букетами цветов, чинно по–взрослому сидящих за столиками. Нам даже пришлось подождать, пока освободится столик у окна, впрочем, наше ожидание скрашивал непрестанный разговор между нами, который не останавливался ни на минуту, словно мы знали друг друга всю жизнь, не виделись целое лето, и соскучились до голода. Оказывается, мы думали об одном и том же, читали с четырех лет одни книги, нам нравились одни и те же фильмы, а по ночам снились очень похожие сны. Даже любимое тайное место на берегу водохранилища у нас было одно.

Румяная официантка принесла нам разноцветные шарики мороженого в серебристых вазочках и высокие стаканы с пенистым розоватым молочным коктейлем и предложила поставить музыку. Арсений протянул пятачок и, подумав, заказал песню «Аве Мария» в исполнении Робертино Лоретти. Официантка опустила в музыкальный автомат монету, нажала кнопку с названием песни – и в ванильно–галдящее пространство кафе ворвался чистый звонкий голос итальянского мальчика, и полетела щемящая душу песня: «Авэ Мари–и-и–я, ве–е-е–ерджин дель че, совра–а-ана ди грация мадрэ пия, якольё нёрь ля фервэнте прегьера…» – подпевали мы вполголоса, часто моргая, смущенно отвернувшись к окну. Мы слизывали с ложечек цветные стружки мороженого, маленькими глотками отпивали шипящий жемчужной пеной коктейль и смотрели за окно, куда из многолюдного кафе улетала прекрасная песня, неслась над серым асфальтом проспекта, парила над сверкающей синей водой, шелестела в желтеющей листве деревьев, взлетала в бирюзовое небо, купалась в солнечном золотистом свете – и вновь возвращалась к нам, за наш столик, где в наших аккуратно причесанных головах рождались одна за другой новые и новые темы для обсуждения… А по щекам сами собой стекали прохладные слёзы. Песня внезапно стихла, вернулся шум разговоров, мы взглянули друг на друга, опустили глаза, достали носовые платки, одновременно протянули их друг другу и, улыбнувшись неловкости, промокнули щеки, он – мне, я – ему.