Сестра Зигмунда Фрейда

Я вошла первая, он — за мной. Там, как и всегда, пахло смертью. Запах живой разлагающейся плоти, запах фекалий, запах пота и среди всего этого смрада тела, извивающиеся в ожидании смерти, и тела, которые ждут ее в оцепенении. Несколько человек, лежа на матрасах, постеленных на полу, мучительно задыхались.

— В смерти все люди разные и все похожи: все испускают дух, выдыхая, но каждый выдыхает по-своему.

— Воды… Воды… — молил старик, умирающий на матрасе, лежащем на полу под окном. Дежурная санитарка подавала напитки на карнавале, и некому было подать воды умирающим.

Я убрала руки от свернутой рубашки, которую придерживала у живота под платьем, чтобы взять бутылку с водой, стоявшую на столе, и дала умоляющему отпить несколько глотков. Старик поблагодарил меня. Когда я возвращала бутылку на стол, рубашка под платьем, больше не придерживаемая руками, упала на пол. Я нагнулась, подняла рубашку, снова ее свернула и прижала к левой груди, придерживая рукой, будто младенца. Брат смотрел на меня.

— Пойдем, — сказала я, и мы покинули помещение, пахнущее смертью.

Выйдя из больницы, мы остановились на вершине лестницы и стали смотреть в парк, а там гости, уже перемешавшись с жителями клиники, танцевали, пели, галдели, гонялись друг за другом, разговаривали или ссорились.

— Иногда я вспоминаю твои слова, — произнесла я.

— Какие слова?

— О том, что красота — утешение в этом мире. Посмотри, как много красоты вокруг нас. Это значит — как много утешения. А это значит — как много боли, потому что утешение всегда имеет причину.

— Да, — ответил брат. — Как много красоты.

Мы спустились по лестнице и подошли к столам. Мой брат уже опьянел; его лицо покраснело, движения стали торопливыми, он разговаривал с теплотой в голосе, как тогда, когда был молодым человеком, а я — ребенком.

— Я уже достаточно выпил, — сказал он и снова подал деньги, чтобы ему наполнили пустой стакан, затем мы отошли от столов. — Я часто о тебе думаю. Думаешь ли и ты?..

— О чем?

— О мире за пределами больницы…

— Нет, — ответила я. — С тех пор как пришла сюда, внешний мир будто исчез.

Он сделал глоток, а потом его рука или губы дрогнули, содержимое стакана пролилось на землю.

— Это еще одна причина для еще одного стакана. — Он направился к столам, где разливали напитки. По дороге брат споткнулся, я пошла было к нему, но он, восстановив равновесие, подал мне знак ждать его. Заплатил, ему налили, он вернулся ко мне.

— Обещаю тебе, что это последний стакан.

Я улыбнулась.

— Да, — продолжил он. — Есть столько вещей, которые я хотел бы тебе сказать, но не знаю, хочешь ли ты их услышать, и не знаю, есть ли причина говорить их…

— Каких вещей?

— О матери, обо мне и Марте, о детях, о Мине. О наших сестрах. О городе. Обо всем… Ты здесь много лет… Есть столько вещей, которые я хотел бы тебе сказать, но не знаю, хочешь ли ты их услышать, и не знаю, есть ли причина говорить их… — бормотал он, опустив взгляд в землю. Потом он посмотрел мне в глаза. — Есть ли у тебя что-то, о чем ты мне хочешь рассказать?

— Не знаю, хочешь ли ты, чтобы я что-то говорила. Не знаю, что ты хочешь, чтобы я сказала.

— Все, — ответил он.

— Все, — повторила я. — А то, что я хочу сказать, нельзя облечь в слова. Оно существует только в образах, да и они смешиваются друг с другом.

Мы молчали.

— У тебя болит что-нибудь? — спросил он. Всего лишь несколько раз за всю жизнь я слышала дрожь его голоса.

— Что у меня может болеть?

— Что-нибудь из прошлого.

— Нет, — ответила я. — Словно ничего и не было. Словно жизнь началась с того момента, как я переступила этот порог. Или закончилась в тот момент.

Зигмунд поднес стакан со шнапсом к губам, но вместо напитка в его рот попал указательный палец, и он прикусил его зубами. Потом он выпил шнапс. Стакан упал на землю. Зигмунд дрожал всем телом. Он взял мою руку и поцеловал мне ладонь. Затем обнял меня, прижал мою голову к своей груди и сказал:

— Сестра моя… Сестра моя…

Обозначив наше родство, он будто рассказал всю мою судьбу, все то, что знал и чего не знал, и, облекая наше родство в слова, рыдал, оплакивал то, что выражал словами, произнося свое «сестра моя». Он поцеловал меня в лоб. Я вспомнила, как в детстве он всегда целовал меня в лоб втайне от матери, потому что она всегда высмеивала любые проявления нежности с его стороны. Мне казалось, будто я перестала дышать, будто ничего не чувствую, только прикосновение его губ к моей макушке, и тепло его дыхания, пахнущего алкоголем, и твердость рук, прижимающих мою голову к его груди.

— О, какая страсть, — неожиданно послышался голос Августины.

Я почувствовала, как руки брата ослабли. Я подняла голову и отстранилась от него.

— И мне требуется чуточку нежности! — воскликнула Августина, пока брат вытирал слезы. — Дайте и мне чуточку нежности. — Она приблизилась и схватила его между ног.

— Разве мы не говорили, чтобы все нимфоманки оставались в своих палатах и не смели появляться на карнавале?! — крикнула издалека сестра Хильда.

Мой брат оттолкнул Августину, а затем пришли охранники и увели ее.