Сестра Зигмунда Фрейда

— Бачок весьма эффективно очищает унитаз от фекалий, дорогой коллега, но я совсем не уверен, что ваш психоанализ сможет вычистить фекалии из человеческой души. — Он протянул руку к Зигмунду. — Вы забыли снять колпак, который не подходит ни к вашему костюму, ни к вашему занятию, — сказал он и снял колпак с зелеными бубенцами с головы брата. — А сейчас давайте я провожу вас до дома, где вы в уютной супружеской постели сможете спокойно видеть сны, не важно, сознательно или бессознательно. — Произнеся последние слова, он повернулся ко мне, подмигнул и продолжил: — Знаете, ваш брат недавно опубликовал сочинение о сновидениях, о каких-то эдиповых комплексах, отцеубийстве и любви к матери, о сознательном и бессознательном. И вот пожалуйста — не может вынести нескольких глотков алкоголя.

Оба доктора пошли к выходу из больницы, а я поднялась в свою комнату. Клара стояла у окна и смотрела на парк. Услышав мои шаги, она, не оборачиваясь, сказала:

— Как весело.

Я легла на свою кровать, рубашку, свернутую как младенец, положила рядом и зарылась лицом в подушку.

— Я смотрю, веселье продолжается. Почему ты не осталась там? — спросила она.

Я не ответила. Я услышала, как она подошла ко мне, села на кровать и погладила меня по голове, утешая, а я плакала той ночью, полной красоты. Я не плакала много лет, ни одна слезинка не вытекла из моих глаз с тех пор, как из моей утробы вырвали ребенка, и сейчас я безутешно рыдала. Клара легла рядом и обняла меня. Я чувствовала, как проваливаюсь в боль и сон, или это было бессознание, и слушала голос Клары:

— Пройдет… Пройдет…

Винсент Ван Гог, полностью осознавая свое состояние, писал брату 21 апреля 1889 года:

«Грустно мне главным образом потому, что все это ты дал мне с такой большой братской любовью, что в течение долгих лет ты один поддерживал меня, а теперь я снова докучаю тебе этой печальной историей, — но мне очень трудно выразить все, что я чувствую. Доброта, проявленная тобой по отношению ко мне, не пропала даром, поскольку ты обладаешь ею и она остается при тебе, даже если ее практические результаты равны нулю… Я был бы рад получить какие-нибудь новости о том, что ты думаешь о матери и сестре и все ли у них хорошо; скажи им, чтобы воспринимали случившееся со мной спокойно и не тревожились, потому что хотя я относительно несчастен, но, возможно, впереди меня ждет много почти обычных лет. Это болезнь, как и любая другая…» И в этом же письме, словно извиняясь, говорит: «Что до меня, то должен признаться, я не выбрал бы сумасшествие, если бы мог выбирать…» Через несколько недель после размещения в госпитале Сен-Реми Винсент писал брату Тео: «Я думаю, что, приехав сюда, поступил правильно, главным образом потому, что, видя реальность жизни различных сумасшедших и душевнобольных, я избавляюсь от смутного страха, от боязни безумия. Мало-помалу я смогу приучить себя считать сумасшествие такой же болезнью, как всякая другая». А потом в письме от 7 июля пишет о том, что его иногда снова охватывает страх: «Довольно долго я пребывал в совершенном затмении, таком же, а пожалуй, и худшем, чем в Арле. Есть все основания предполагать, что приступы повторятся, и это ужасно». В сентябре того же года Винсент пишет брату о лекарстве: «Дорогой брат, — продолжаю письмо, как и раньше, в перерывах, — я тружусь как одержимый, и меня еще больше, чем раньше, снедает неистовая жажда работы. Думаю, что она поможет мне вылечиться». В этом же письме он говорит: «…в настоящий момент я пытаюсь выздороветь, как человек, который пробовал утопиться, но, найдя, что вода слишком холодна, пытается выбраться на берег». Он действительно работал как безумный, иногда успевая за день написать картину. Однажды вечером, закончив «Пшеничное поле с воронами», он взял пистолет, который прятал под матрасом, и выстрелил себе в живот. Его брат приехал в госпиталь, пока Винсент был еще жив, и пытался утешить его или самого себя; говорил, что он переживет ранение. А Винсент ответил ему: «Все было бы напрасно, печаль будет длиться вечно».

Брат снова навестил меня через несколько недель после карнавала. Мы сидели так — лицом к лицу, едва выговаривая слова, как и было обычно, когда он приходил в мою палату. Перед тем как он ушел, я спросила:

— Ты помнишь ту сказку о птице, которую рассказывал мне в детстве?

— Какую сказку? — спросил брат.

— Сказку о птице, которая разодрала себе грудь и вырвала сердце, потому что ее возлюбленная птица улетела и больше не вернулась.

— Я не рассказывал тебе такой сказки.

— Вспомни, — ответила я. — Рассказывал.

— Если такой сказки не существует, значит, ты ее выдумала.

— Да, я ее выдумала. Сейчас вспомнила. Но я помню, как ты рассказывал мне сказку.

— Ты сама выдумала эту сказку и рассказывала ее самой себе.

Всегда, когда брат, недолго побыв со мной, уходил домой, я ложилась на кровать, накрывалась простыней и, удерживая ее пальцами над головой, смотрела на белое небо.