Сестра Зигмунда Фрейда

— Нет. Я говорю так, словно нахожусь между жизнью и смертью. Ни здесь, ни там. Думаю, что мертвые намного более живые, чем я, потому что, когда я умру, духом я буду более живой, чем сейчас. Сейчас я на переправе между двумя формами существования, между жизнью и смертью, не в жизни и не в смерти.

Мой брат поднял руку и махнул ею перед своим лицом, словно отгоняя мошек. Он делал так всегда, когда считал, что сказанное не заслуживает ответа.

Мы шли по узким улочкам и мостикам через каналы; нас окружала мечта моей жизни — Венеция, а я, опустив голову, смотрела прямо перед собой на дорогу. Мой брат, хоть он и отмахнулся от моих слов, не мог сдержать возражения и через несколько минут произнес:

— Ты знаешь, я давно писал, что религии возникли в результате потребности в утешении. Утешение за все мучения, которые посылает нам жизнь. Утешение за удовольствия, в которых нам жизнь отказала. Утешение за то, что смерть — это разлука с близкими. Утешение за то, что после недолгого пребывания на земле нас ждет вечная пустота. И это мое понимание религиозных верований как результата поиска утешения будет жить дольше, чем любое религиозное верование.

— Это твое утешение? Мысль, что ты будешь жить вечно в своих произведениях? Вера в то, что все вечно будут помнить твои толкования сновидений, человеческое бессознательное, инстинкт жизни и инстинкт смерти? Это ли утешение, которое, как ты обещаешь, победит смерть?

В этот момент из-под моста донеслось пение; я впервые за прогулку оторвала взгляд от своих ног и посмотрела на канал, по которому на гондоле плыли несколько молодых людей и пели. Я споткнулась и упала. Брат приподнял меня и помог встать.

— Все хорошо? — спросил он.

— Да, — ответила я.

Я почувствовала боль в колене. Стряхнула пыль с одежды. Мы продолжили идти. Я прихрамывала.

— У тебя болит нога? — вновь спросил брат.

— Немного, — произнесла я. — Колено.

— Вот повернем за угол и выйдем на площадь.

Когда мы пришли туда, первое, что я увидела, была Часовая башня: у нас оставался еще час до встречи с Анной.

— Пойдем в базилику Сан-Марко, — предложил брат.

— Тут где-то музей Коррер, — заметила я. — Помнишь, две картины Джованни Беллини из этого музея были выставлены в Вене? А мы с тобой часами смотрели на них.

Брат повел меня в один из дворцов на площади. Мы шли по залам, не останавливаясь, до тех пор, пока не нашли тот, где были представлены творения Беллини.

Брат сразу же указал мне на полотно, где Дева Мария придерживала маленького Иисуса. Снова — через столько лет — я встретилась с печалью на детском лике. Он смотрел на нас из-под полуопущенных век взглядом ребенка, который, казалось, познал не только детство: этот взгляд, переполненный болью, был устремлен не прямо перед собой, а на какую-то великую потерю — Младенец будто предчувствовал свою судьбу и расставание с той, которая, точно защитник, так спокойно стояла позади него и которая сама спустя много лет придет в отчаяние при виде креста, потому что не сможет избежать расставания и потери. Эта боль отражалась и на губах ребенка, и в положении его рук — одну он держит высоко над грудью, прямо над сердцем, а другой касается руки Матери и будто показывает пальцем вниз. Вниз. Мать не может видеть печальную тревогу своего ребенка; она смотрит куда-то в другом направлении, вдаль. Точка, на которой останавливается ее взгляд, находится за пределами полотна. Она — защитница: Младенец спиной опирается о ее руку, а плечом прислоняется к ее левой груди, к самому сердцу. Одна ее рука покрывает локоть ребенка, пальцем она касается его предплечья, а остальные четыре пальца щитом распластались на его груди. Ладонь и четыре пальца другой руки обхватывают бедро Младенца, а пятый, большой палец ребенок держит в своей ручке и при этом будто указывает вниз. Вниз. Мать не видит тревогу сына, но, возможно, чувствует ее, возможно, знает, что случится, но понимает, что так должно быть, так нужно, и она спокойна в своем смирении. Ее взгляд обращен на горизонт вне полотна, возможно, она смотрит куда-то в другую реальность, где все сохранилось и где все, что было, что есть и что будет, обретает свой истинный смысл.

— Вот чего ожидают люди от религии — материнской защиты, — сказал Зигмунд, показывая на картину.

— Защиты, — прошептала я, но брат воспринял это как возражение.

— Только этого — защиты! Они ожидают, что религия защитит их, как защищали родители в детстве. Религия — арсенал представлений, порожденных потребностью сделать человеческую беспомощность легче переносимой, выстроенных из материала воспоминаний о беспомощности собственного детства и детства человеческого рода. Такое приобретение ограждает человека от опасностей природы и рока и от травм, причиняемых самим человеческим обществом.