Сестрички

«Хэмиш, — хочет сказать она, помня, что должна говорить что-то. Говорит же она в объятиях Виктора, который, конечно, искуснее и увереннее в любви, но не обладает такой неистовой исступленностью, как Хэмиш. — Давай поиграем по-другому, поинтереснее, позанятнее», — хочет предложить Эльза, но ее мужчина уже за той гранью, когда невозможно сознательное общение, а сама Эльза вдруг понимает, что и ее рассудок подчинен страсти, что опасность забеременеть уже приобретает второстепенное значение, более того, воспринимается как возможная награда, как доказательство благословения Божьего, как священный огонь, который только подогревает пыл плоти и властвует ныне над мужчиной и женщиной, заставляя их стонать в мольбе. И Эльзе нет нужды имитировать оргазм, как это она частенько делает с Виктором. Старый Хэмиш, не любимый, но желанный, со своей больной простатой, со своим понурым, немощным пенисом взорвал фейерверком ее чувственность, и сладострастие полноводным потоком ринулось в благодарный после долгой засухи черный омут вожделения, сосуд, который до поры до времени пустует в каждой женщине, но который каждая получает в день появления на свет от своей матери, та от своей, и так далее — до самого начала начал.

— Я люблю секс, — задумчиво говорит Эльза. Она благодарна Хэмишу за удовольствие. Он уже кончил, покинул ее лоно и лежит рядом потрясенный и удовлетворенный. — Вот в чем моя беда, я люблю секс.

— Это не беда. Какая же это беда.

— Не беда — пока не залетишь, — отвечает Эльза, возвращаясь к реальности. Как, однако, досадно. Виктор неизвестно где. Джемма обманута. Сама Эльза застигнута врасплох. Антикварная лавка ждет ее возвращения. Вот она, реальность.

— Но я полагал, из-за этого все и затевалось, — говорит Хэмиш, но Эльза не слышит. Она уже спит.

Просыпается девушка на мгновение, когда Хэмиш уходит из комнаты. Ей кажется, что у двери она слышит еще чьи-то шаги, она даже думает, не пойти ли посмотреть в коридор, но, конечно, не делает этого, а просто поворачивается на другой бок и крепко засыпает.

Посреди ночи в комнату Виктора пробирается Джемма. Он разбужен непонятным шумом, он зажигает свет и видит перед собой женщину в инвалидной коляске. Это Джемма.

— Пусти меня к себе, — стонет она. — Я замерзла.

На ней тоненький голубой пеньюар; ее волосы светятся и блестят, глаза мигают загадочно, кожа при свете ночника кажется бархатно-юной.

Что остается Виктору?

Он тянется к ней руками, подхватывает ее, и она то ли бросается, то ли падает в его объятия. Виктор снимает с нее голубые покровы, укладывает рядом белое игрушечное тело и натягивает одеяло, оберегая женскую застенчивость и тепло мужской постели.

— Я беспомощна, я в отчаянии, — лепечет Джемма. — Эльза с Хэмишем. Не представляю, как ты можешь спать. Конечно, кого-то не волнуют такие вещи, а кого-то наоборот.

Она накрывает его теплой загорелой рукой свою прохладную белую грудь. На шее у нее старое материно ожерелье. Оно покоится как раз меж холмиков груди. Виктор приподнимается на локте и пристально смотрит на Джемму.

— А я не сделаю тебе больно? — осторожно спрашивает он.

— О, нет! Это, напротив, взбодрит меня, — серьезно уверяет его Джемма. — Доктор рекомендовал как можно больше сексуальных контактов, но я боюсь, нам с Хэмишем трудно следовать этому совету, хотя ему прописано то же «лечение». К тому же для Хэмиша я лишь супруга. Он уважает меня, но хочет порочную женщину.

— Джемма, на мой вкус ты достаточно порочна.

— Так согрей меня, Виктор, изгони дьявола из моей души, оживи мою плоть, возврати меня к жизни!

Вернуть Джемме радость жизни! Научить ее снова ходить! Виктор все-таки сын своих родителей.

Его мать всегда кого-нибудь или что-нибудь спасала — пчел от варенья, мокриц от огня, пауков от воды. Достойной парой был ей супруг, отец Виктора. Он, правда, брал шире и спасал памятники старины от разрушения, национальные традиции от забвения, зубы от парадонтоза. Со временем оба сделали решительный шаг вперед, оставили в покое насекомых, памятники, традиции, зубы и взялись за спасение человечества в лице гибнущей под гнетом фашизма Европы. Планы у стариков были самые серьезные. Где-то по дороге они незаметно для себя потеряли Виктора.

— Я помогу тебе, Джемма, — горячо и великодушно говорит Виктор, взгромождаясь на нее. Возможно ли одновременно дать выход своему мужскому пылу и не растерзать это хрупкое тельце? (То же самое всегда мучило мать Виктора — как смыть варенье, не повредив тонких пчелиных ножек и крылышек.)

Джемма улыбается, в глазах ее ледок. Но Виктор, несомненно, сумеет растопить его. Или это не лед поблескивает, а холодная сталь непримиримой ненависти, под властью которой Джемма остается денно и нощно и которая лишила ее возможности двигаться?

Глаза Джеммы не закрываются, они ясны и широко распахнуты; дыхание ее учащается, но она все же сдержана.

— Ты должен оставить Эльзу, — спокойно говорит она красному от возбуждения Виктору. — Поручи ее мне. Она будет сильно разочарована, когда все узнает.

— Узнает что?

— Что ее принц на самом деле жаба.