Сестромам. О тех, кто будет маяться

Четыре месяца как они поженились, семь как Потапов младший тёк по реке Раммштайн и узрел, как на ступенях девушка молча стояла на ступнях мальчика. Лола сошла с ребёнка через четыре минуты, и тот, ревя, уковылял мочиться за дерево. Вот так Потапов выбрал себе жену в сомученицы. Обрадовался, что ни лицом ни фигурой не вышла, значит выйдет за него замуж. Внук Потапов не ведал, что за минуту до него на улице мальчик отрезал хвост кошке и Лола без памяти ступила на шкета, желая его раздавить.

Лола помнила кошку и её мальчика, а внука-мужа тем днём – нет. Тем не менее Новопотапова поняла, что её выбрали в сомученицы через любимого человека. Выловили её между других за прежний грех: отказалась приютить в комнату подругу – та юлила-юлила от судьбы и повесилась. Васей звали того, кто довёл. Лолой звали ту, что подвела к самой перекладине. Подруга закрывала лицо ладонями, хохотала и раскачивалась, подвешенная на верёвке за шею. Лола просыпалась, но старалась не кричать, чтобы не разозлить Потапова-младшего.

Домашний ад – несмотря на грех – не принимала и не мирилась. Покупала в магазине ириски, а не потаповскую карамель. Везла мужа в морской, а не речно-потаповский отпуск. Молчала, а не кричала потаповским криком в скандалах. Гремела потаповскими кандалами, но держалась. Потаповы старше-средние атаковали Лолу, но от той, как в панцирь закованной, отлетало рикошетом в младшего. В наушниках он долго принимал за шёпот, потом вдруг различил слова, следом расслышал интонацию, разозлился и тогда окочательно опотапился. Оставил музыку и мечту о чистой тишине и закричал. Мог орать теперь по сто раз на дню и жрать потаповскую карамель. Этого уже Лола не вытерпела и тоже опотапилась. После меня хоть потоп, – подумала она.

Лола растолстела, погрубела голосом, округлилась спиной. Кричала, как раньше молчала, часто. Причаливала к мужу, чтобы потребовать или унизить. Потапов-внук жалил в ответ как мог, повышая свою громкость и градус. Жизнь комкалась. Лола вставала на ступни мужа, давила на них, и от этого иногда случалась близость. Так она забеременела, топот маленьких ног мерещился старшим, средним и младшим Потаповым. Шили костюмчики и шапочки. Зашептали, попритихли, чтобы не спугнуть младшего внука заранее.

Через семь месяцев с сумкой карамели в ногтях, в животе с Потаповым-обречённым Лола зашла в дом и омыла свою семью взглядом. Вдруг из Лолиной промежности хлынул поток. Вода хлыстала, плясала, лизала каждый угол, каждый настенный узор, каждую потолочную царапину. Потаповы забились, заплескались, закричали в последний раз. И никто из них, кроме Лолы, не умел плавать.

Молодильные яблоки

1.

Старуха страху натерпелась. Это понятно, бог знает и видит, как бойко скачет этот автобус уже много десятилетий подряд по колдобинам ежедневностей, швыряясь водой из грязных луж. Старуха натерпелась страху, и звали её Ангелиной Ивановной. Она, да, была ангелом, сухоньким, сгорбленным, но очень крепеньким и терпеливым. Ангелина Ивановна теперь ругала себя, что поленилась идти на станцию, а села в этого кашляющего железобоку-инакоходца. У правого плеча водителя метался святой образ, разделяя страдания народо-пассажиров. Электричка была младшей сестрой Ангелине Ивановне, роднее и даром. А тут плата за тряску – двадцать восемь рублей. Ибо сказано над дверью: льгот нет. И хорошо, что надела рейтузы слабее, ведь весна. А своя согнутая спина – в юности не сбережённая – ныла от спинки потёртого кресла. Но до станции – пешком половину города, а автобусная остановка – тут, под окнами старушечьего жилища. И тряслась Ангелина Ивановна до любимого огорода, чтобы проведать свои яблони и обрезать их старые, ненужные ветки. Электричка туда-обратно с пешей дорогой съедала полтора полезных часа, а Ангелине Ивановне сегодня ещё в поликлинику и готовить семье ужин.

Старуха жила долго, старуха жила долгом. В свои восемьдесят она до сих пор несла на себе весь быт. Домашние – так уж и быть – пользовались её услугами, изредка покрикивая за пропущенную со старческого слепу пыль или разваренную кашу. Ангелина Ивановна пришаркивала на место вины и перевытирала или перестряпывала, не тратя сил на обиды.

Семейство Ангелины Ивановны состояло кроме неё из троицы: дочери, сына дочери и зятя – не отца его. Все они со старухой располагались на трёхчастной иконе малометражной трёшки. Дочь Ольга – коротко стриженная, круглая, как её имя, пятидесятидвухлетняя, нервная, давно реагирующая на окружающее только болью. Воющая сиреной с нестерпёжу, обдающая всех безысходной злобой, обвиняющая всех окружающих в том, что с ней стряслось. Таких как Ольга – каждая третья в поколении. Трудно было при первой встрече с нею понять, кто это – мужчина или женщина. Только косвенные признаки – вроде гипюровой чёрной блузы с тигровыми вставками или фиолетовых корок-губ – намекали на запертую внутри женщину.