Сестры-близнецы, или Суд чести

Дорогой Николас.

Уже несколько дней до меня доходят ужасные слухи, которые связывают тебя с известной дамой в Берлине Ты помнишь, конечно, на каких условиях я приняла твое предложение. Я любила тебя и люблю и сейчас, но, если те обвинения в твой адрес, касающиеся твоих отношений с баронессой Алексой фон Годенхаузен, имеют под собой почву, я хочу нашу помолвку считать недействительной и в этом случае хотела бы никогда тебя больше не видеть. Я обращаюсь к твоей искренности и надеюсь на понимание, когда я прошу ответить на это письмо только в том случае, если все эти слухи не имеют под собой оснований. Если это не так, то, пожалуйста, я прошу тебя, не надо никаких извинений или объяснений, потому что они только усилят боль и тоску, от которых я и без того страдаю. Молчание твое я буду считать ответом на это письмо. В моем сердце нет ни гнева, ни горечи, только сочувствие к тебе и Алексе фон Годенхаузен, потому что твой жребий гораздо тяжелее, чем мой.

Франциска Винтерфельд.

Он потерянно смотрел на прекрасный почерк. Четкий, легко читаемый текст с каллиграфически выписанной каждой отдельной буквой, исполненный твердой дисциплинированной рукой. Уже по этому можно было бы представить, какая жизнь ожидала бы его с ней. Удовлетворенность, надежность и счастье. Он ощутил чувство горечи, когда в этот момент подумал об Алексе.

На следующий день он доложил о себе на службе и был немедленно вызван к генералу Хартманну. Вопреки ожиданиям, тот не только не стал выговаривать Николасу, а отнесся к нему благожелательно и с пониманием.

— Ну и славную кутерьму ты там устроил, — сказал он после крепкого рукопожатия. — Я хочу от тебя сейчас услышать: когда ты догадался, что эта женщина замешана в убийстве своего мужа?

— Я вообще об этом ничего не знал. — Но, заметив, что генерал нахмурился, быстро добавил: — Я хочу сказать, что она мне никогда в этом не признавалась. А что касается обвинений ее в том, что она подстрекала убийцу, то я узнал об этом только после ее ареста.

— И с того момента ты с ней больше не разговаривал?

Николас какое-то мгновение помолчал.

— Нет, господин генерал, я говорил с ней. Вечером перед моим отъездом ее адвокат вопреки предписаниям устроил мне встречу в клинике, где она лежит.

— Вот как?

— Она… она сейчас не в себе. Поэтому она в клинике, а не в тюрьме. Она признана невменяемой и будет постоянно лечиться у психиатров.

Генерал покачал головой с удивлением старого человека перед легкомыслием, с которым молодые люди в своих сердечных делах слепо идут навстречу своей беде.

— Еще один вопрос, на который ты можешь не отвечать. Было ли между вами нечто большее, чем между свояком и свояченицей?

— Так точно, господин генерал, было нечто большее, — тихо ответил Николас.

Генерал Хартманн помолчал, прикрыв тяжелые веки, и затем сказал:

— Для начала тебя перемешаем в резерв. Когда все немного утихнет, будем решать дальше. Между прочим, в ответ на твою высылку здесь тоже одного немецкого дипломата объявили нежелательной персоной. Как говорится, око за око…

Октябрь Николас провел в Вене. Аннексия Боснии и Герцеговины, двух славянских провинций, потрясла всю Европу. Несмотря на возмущение, с которым вначале это известие было встречено в Англии и Франции, волнения довольно быстро утихли без каких-либо серьезных последствий. Едва вызванное этим возбуждение успокоилось, как над равновесием между сверхдержавами снова нависла угроза. На этот раз в центре противостояния стоял сам кайзер Вильгельм. Интервью, которое он дал английской Daily Telegraph, было для Англии, Франции, России и даже для Японии доказательством того, что он представляет реальную опасность для всеобщего мира. Этот скандал едва не стоил ему трона. Самое удивительное было в том, что наиболее острая критика шла со страниц своей, немецкой печати. На многочисленных карикатурах кайзер изображался как болтун и глупец.