Сестры Ингерд

Младшая из сестер Мирбах недоуменно пожала плечами и, даже не думая возражать, улеглась на место Ангелы. Я также не стала спорить, но под одеяло забралась в полном недоумении: «Интересно, что она придумала?! Это же хрень какая-то: добровольно ложиться в постель к пропотевшей толстухе! Раньше Ангела от нее нос воротила, а теперь что? Почему она мне ничего не сказала?!».

Гоняя в голове эти мысли и пытаясь понять, что именно задумала моя сестрица, я так и не уснула. Потому прекрасно слышала, как с их койки доносится тихий шепот. Увы, ни одного слова я так и не смогла разобрать. Поняла только, что они о чем-то договариваются. Рядом со мной тихонько попискивала худышка Лизелотта, она крепко спала в свое удовольствие, а я все лежала и думала о разном неприятном.

Надо сказать, что после этого фокуса доверие мое к сестре, и без того весьма чахлое, пропало окончательно. Я не понимала, откуда ждать пакости, и сильно нервничала. Однако она после сна вела себя так, как будто все в порядке.

Обед сегодня проходил в присутствии графа Паткуля и двух его спутников. Сам граф сидел по правую сторону от хозяйки дома, меня же, как его официальную невесту, усадили по левую сторону графини.

Госпожа Роттерхан вела неторопливую беседу с моим женихом, обсуждая какие-то налоги и недавно принятое «Королевское уложение о публичной печати». Невольно прислушиваясь, через некоторое время я с удивлением поняла, что граф и хозяйка дома обсуждают газету: уже существующие новостные листки, которые печатают в настоящей типографии!

Надо сказать, новость меня изрядно порадовала. Все же наличие в этом мире печатной продукции – уже большое дело! Конечно, первое время и газеты, и книги будут стоить дорого. Но мой жених все же богат: возможно, я смогу начать собирать свою библиотеку? Эта мысль изрядно воодушевила меня. После стольких странных и даже отвратительных правил и обычаев, хоть что-то хорошо знакомое и радующее.

После ужина часть девиц уехала на бал, часть осталась в спальне, а мы с Гертрудой и монашкой отправились в ту комнату, где уже бывали днем. На улице смеркалось, но горничная поставила на стол шандал на три свечи, и мы тихонечко занимались рукоделием. Я благодарна была Гертруде за то, что она показала мне несколько простых швов, и сейчас терпеливо тренировалась на лоскутке ткани. Сестра-монахиня вязала какую-то широкую полосу из резко и неприятно пахнущей шерсти, а сама Гертруда вышивала кайму на блузе, тихонько делясь со мною своими мыслями:

-- …а и ничего страшного, что он вдовец. Если не пьющий окажется, считай, повезло. С детьми малыми я и дома постоянно управлялась, так что и падчериц не обижу, но и баловать их не позволю. Будут у меня две малые сестренки, обучу их всякому рукоделию, обучу дом вести и запасы на зиму делать…

Голос у Гертруда был спокойный и размеренный. Я почти задремала под это уютное воркование, когда вмешалась монашка:

-- Правильные у тебя мысли, дитя мое. Слушаю тебя и сожалею, что в молодости Господь мне такого благонравия не дал, – старуха вздохнула, перекрестилась и добивала: – Ухитрилась я надерзить жениху, вот Господь и покарал меня.

-- Как же такое случилось, сестра? – с удивлением спросила Гертруда.

Я тоже встрепенулась и очнулась от полудремы: мне было интересно узнать, что такое можно вытворить, чтобы сослали в монастырь.

-- Папенька у меня бароном был, хоть и не из богатых, – смягченным от воспоминаний голосом заговорила старуха. – Два года неурожайных подряд сильно по хозяйству ударили. А мне уже девятнадцать лет было. На балу зимнем только что в лицо соседи перестарком не называли, зато за спиной вовсю шушукались. Там же, на балу, батюшка мне жениха и сыскал. Младший сын барона, очень даже хорошо батюшкой своим обеспеченный. Родитель ему целую деревню во владение выделил. И собой не урод, росточку только маловат. Звали его Хубертом. Папенька-то мой коней разводил, и был у него дорогой двухлетка. Не самый, может, и лучший в табуне, но красивый очень: белый, как снег, хоть и норовистый. Вот этот самый Хуберт и посватался. При условии, что двухлетка этого в приданое мне отдадут.

Сестра-монахиня посидела-повздыхала, как бы пытаясь вспомнить детали, а потом так же спокойно продолжила:

– Не больно папенька хотел коня отдавать, но и матушка моя покойная, и я сама в ногах у него валялись, упрашивали. Батюшка согласился, хоть и ворчал. Через семь ден жених знакомиться приехал: все честь по чести с собственным родителем. А как переночевали они да сговорились обо всем, захотел он коня опробовать. А жеребчик-то норовистый был, я ж уже говорила. Ну и сбросил он Хуберта. Да не просто сбросил, а в самую глубокую лужу во дворе, прямо в дерьмо поросячье… И мне бы, дурище этакой, промолчать, а я тут и рассмеялась…

Представляя себе эту картину: покрытого ровным слоем грязи жениха, я недоуменно пожала плечами. Может, конечно, кому-то это и смешно, а мне скорее было жалко парня, но и большой беды в смехе я не видела. А сестра между тем закончила рассказ: