Сестры озерных вод

Олег очень спешил, отталкивал от себя острые ветки и тут же бежал напролом, а те злобно стегали его по лицу, недовольные прерванным сном, но боли Лежка не чувствовал. Темнота будущего сгущалась. Чего ждать от него, если настоящее рассыпается подобно пересушенной хлебной корочке? Как жить в ладу с лесом и родом, если к родной земле подбирается болото, а Матушка отдает мертвой твари одного из сыновей, к тому же самого слабого, самого младшего? Во что теперь верить? А главное, как забыть смердящую тень, что скользнула в топь вслед за Степушкой? Стоя на поляне, Лежка был готов завыть от отчаяния, разрыдаться как маленький, но тетка Глаша держалась за него, и подвести ее он не мог. Пусть серп и лишит лес Хозяина, но отправиться за ним было единственным спасением.

В темноте Олег несся по зарослям, забывая, как дышать, в боку предательски кололо, щеки горели больным румянцем, но чем быстрее он бежал, тем дальше оказывался от семьи. От злых взглядов и слов, которые прозвучали, чтобы все изменить, сломать все, на чем держался этот мир.

«Я отважу тебя, как зверя», — сказала Матушка.

«Я и так хотел убежать», — ответил Демьян.

И ни забыть этого, ни стереть из памяти, что застывала в Олежке подобно тягучей смоле. Даже плотная темнота чащи — живая, дурманящая, глубокая, как старая запруда, — не исцеляла боли. Так и бежал Лежка, пытаясь скрыться от сосущей тревоги, пока не выбрался к дому.

Утоптанная тысячами шагов земля родовой поляны приятно пружинила под ногами. В деревянной пристройке мирно спали куры, тихонько покачивались на насестах, поджидая рассвет и первую звонкую песню их собственного Батюшки. Лежка знал двор лучше, чем себя самого. Шагнешь направо — будет просторный хлев, две коровы и пушистые овечки. Олег мечтал о лошади, да зачем она нужна в лесу? Только гладить по крутой шее, расчесывать гриву, смотреть в большие, умные глаза да кормить с руки яблоком. Но лошади не было, был ушастый ослик, которого все тайком звали Генкой, хоть тетки и не разрешали давать скотине имена.

А стоит выйти из хлева, свернуть в сторону, пройти по дорожке, так сразу уткнешься в его, Олежкины, владения: большая печь с теплыми даже в самую стужу боками, запах горячего хлеба, раскаленных углей и мучной взвеси. Все нужное для пирогов привозилось из города, но готовили они сами, с особым трепетом пекли ноздреватый, пышный хлеб. Лежка любил держать его в руках, вдыхать теплый, сытый дух спокойствия и дома.

Сам дом высился посередине: в два крепких этажа, с терраской и высокой лестницей — резные ставни, завалинки, покатая крыша — ее Батюшка успел заложить городской черепицей, чтобы не текла в дни октябрьской мороси. Он вообще не гнушался благ цивилизации, это Матушка не признавала их, но разве поспоришь с Хозяином? Кто теперь будет уходить к людям, чтобы принести в дом важные мелочи, которые ничем не заменишь, никак не найдешь в лесу? Олежка не знал ответа. Он просто шагал через родовую поляну, смотрел на очертания дома, с трудом различимые в кромешной темени, и никак не мог понять, что так пугает его в привычной картине.

Только ступив на первую, уютно скрипнувшую ступеньку, Лежка вздрогнул, запрокинул голову, чтобы увериться, и бросился наверх.

На него равнодушно смотрели темные провалы слепых окон. Да только в доме, где ждет новостей, мается, боится, тревожится Стешка, не может быть темно. Там должен гореть огонь печи, на каждой полочке — полыхать свечи, даже старую лампадку зажгла бы дрожащая рука сестры, и никак иначе. Уж Стешку Олег знал, уж ее большое, кроткое сердце успел выучить не хуже родного двора. Сестрица бы не уснула, не ушла бы к себе баюкать Феклу. Она бы застыла в окне — бледная, тоненькая, то ли живая девица, то ли дух лесного рода.

Но из окон лилась одна только тьма.

Лежка распахнул дверь, та скрипнула, отворяясь. Из коридора пахнуло безмолвием. Олег переступил порог, слыша, как бешено колотится в груди сердце. Иных звуков в доме не было.

— Эй… — чуть слышно прошептал Лежка.

Шепот его разнесся по дому, отскочил от стены, уперся в дверь Матушкиной спальни, скользнул в тонкую щель, что вела в комнату общую. Там должна была ждать их возвращения Стешка.

Олег постоял, моля лес послать им спасение, но сестра не отозвалась. Только дом легонько скрипел, продолжая вековое свое житье.

— Стешка!.. — уже громче позвал Лежка.

Теперь его голос прорезал тишину, проник в стены, отозвался в них новым скрипом. Но сестра молчала.

«Спит, — мелькнуло в голове. — Спит. Умаялась, прилегла на минутку и уснула».

Кого уговаривает он — себя ли, дом ли, тонущий в тишине, лес ли, равнодушно шумевший вдали, — Олег не знал, но твердил это, пока шел по коридору, с трудом поднимая ноги над полом, — тело вмиг стало непослушным. В общей комнате царила все та же тишина. Лежка заглянул в щелочку, но, ослепленный страхом, не смог ничего разглядеть.

— Стеша… — жалобно протянул он, чувствуя, как немеют губы. — Стеша!