Сестры озерных вод

Чьи-то руки, морщинистые и желтые, подхватили Демьяна с другой стороны, перевернули его на спину. Чьи-то белые нежные ладошки принялись очищать его лицо от грязи и хвои. Но Аксинья не могла ничего разобрать. Окаменевшая страхом, пылающая горем, она выла, царапая себя по щекам, желая вырвать глаза, лишь бы не видеть мертвецкую синеву родных сыновьих губ.

Кто-то оттолкнул ее в сторону, и она упала на землю, как была, боком, словно куль с мукой. Вытоптанная трава оказалась совсем близко. Под ней ползали жучки, тащили веточки маленькие муравьишки. Целому миру, несоизмеримо меньшему, было плевать на горе, расколовшее мир большой. Если бы Аксинья могла, она сожгла бы их всех. Если бы только страх ее мог обернуться пламенем. Но она осталась лежать, осиротевшая без мужа и сына баба, пустая и полая, не ведая, что лежит на давно истлевшей могиле сына другого. Ровным счетом ничего не ведая.

Аксинья равнодушно наблюдала, как склоняется над Демьяном седая старуха, как дует ему на губы, мертвые, холодные, как с размаху бьет его по щекам, как снова дует, как шепчет что-то. А девка, зареванная белесая девка, разминает в пальцах душистую травку и вкладывает ее между зубов мертвого, бесконечно и бесповоротно мертвого Демьяна.

«Глупые бабы, он умер, не спасти его вашей ворожбой…» — сказала бы им Аксинья и зашлась бы карканьем, но не было в ней слов и вороньего смеха.

Страх накрыл ее последней волной. Столько лет она бежала от него, столько лет была на полшага впереди. Но все закончилось. Единственное ее дитя лежало в траве, мертвое и холодное. И не было силы на этой земле, способной спасти его. Спасти их всех.

— Дышит, — издалека, как через непроходимую стену воды, донеслось до Аксиньи.

Она вздрогнула, приподнялась на локте.

Глаша медленно осела на землю рядом с Демьяном, обмякла и Стешка.

— Живой, говорю. Чего голосишь? Дышит.

Первый раз за их долгую жизнь Аксинье захотелось обнять названую сестру. Прижаться к ней, погладить по худой спине, поцеловать в морщинистую щеку. Испитая до дна детьми, которые, как голышки по воде, выскальзывали из ее благого тела. Не сумевшая принести того самого ребенка, наследника, которого бы принял лес. Бедная баба, не понимающая своего несчастья. Мать, но не Матушка.

— Дышит Демочка твой, угомонись, — повторила она. — Домой бы его оттащить…

— Мы оттащим.

Аксинья обернулась так резко, что в глазах потемнело. На краю поляны стоял Олег, испуганный, но решительный.

— И чего застыл тогда? — сиплым голосом спросила она. — В дом его несите, в дом!

Поднялась на ноги, отряхнулась от сора, прислушиваясь к себе. Страх отхлынул, затаился, признавая поражение. На этот раз.

ПРОКЛЯТЫЙ БОЛОТНИК

ОЛЕСЯ

— А это что? — спрашивала Леся, доставая то одну, то другую вещицу из небольшого сундучка, примостившегося у окошка.

Мальчик щурился, качал головой, мол, надо же, какая глупая девка, очень по-взрослому откашливался и принимался отвечать.

— Киянка это, молоточек такой, стамеску приложил, киянкой ударил. Вот тебе и елочка.

В маленькой, пусть и крепкой ладони деревянная кувалда смотрелась до смешного нелепо. Но Степушка держал ее ловко, чуть играя пальцами, как настоящий мастер, пусть ребенок, но все же.

— И что ты ими умеешь? — с наигранным воодушевлением спросила Леся, чутко прислушиваясь к миру снаружи.

Но во дворе стояла пронзительная тишина. Стройный ряд деревьев отрезал поляну от леса и всего происходящего в нем. Захочешь — не услышишь. Если только ветер принесет отголоски, да не было ветра. Он улетел куда-то прочь, унеся с собой и тучи, и непогоду.

Леся поежилась. Она почти не слушала мальчика, когда тот принялся обстоятельно рассказывать о своем ремесле. Из сундучка были вызволены две киянки — одна круглая, другая с острыми краешками, пара увесистых молоточков и главная ценность — пластинки, испещренные резьбой. Выемки, узорчики и елочки сплетались в четкий, со строгими линиями узор.

— И как ты это делаешь, маленький такой… — невпопад проговорила Леся.

Степа бросил на нее обиженный взгляд, но ответил:

— Какой же я маленький? — И дернул плечом, утопающим в свободной рубахе. — Лес меня не принимает, нужно в доме полезным быть. Стешка прибирается, за Феклой следит. Олег хлеб печет, он за старшего, пока Демьяна нет. А я вот… вырезаю. Тетка Глаша меня хвалит.

И замолчал. Шмыгнул носом, заторопился спрятать свои сокровища.

— А Аксинья? Она-то хвалит?

Щуплая спина вздрогнула, но мальчик был сыном леса и умел держать удар.

— Матушке некогда с моими деревяшками возиться… — очень по-взрослому ответил он, и Леся тут же поняла, что слова эти не его.

Злость к взбалмошной дуре, считающей себя главной среди таких же сумасшедших, как она сама, стала еще сильнее.

— Матушка твоя не права, — скрипнула зубами Олеся. — А ты настоящий молодец. Я бы ни за что ни единую веточку не вырезала бы, хоть и старше…

Степа недоверчиво обернулся, посмотрел на нее, чуть приоткрыв рот, и тут же расплылся в улыбке.

— Да что там делать? Давай научу?

И, не дожидаясь ответа, подхватил убранный было сундучок, подтащил его поближе, уселся на лавке.