Сестры Шанель

– Конечно, на следующем прослушивании. – Сильвия покачала головой.

– Возможно, потому что у нее плоская грудь. – Луиза-Матильда кивнула.

– Она может засунуть носовые платки за корсаж, – предложила Элиза. – Все так делают.

– Не все, – возразила Фифина, раздражая нас всех, поскольку ее большая грудь до предела растягивала сорочку. Не помогало и то, что она имела привычку поддерживать ее ладонями, словно крестьянин, взвешивающий дыни на рынке.

Я успокоила подруг. Потому что была уверена: моя сестра не покинет Виши, пока не добьется желаемого. Мы все рассчитывали на Габриэль. Ее успех означал, что и мы можем добиться желаемого. «Молись», – написала Эдриенн, и теперь каждый раз, когда церковные колокола звонили в этот час, я знала, что все неимущие воспитанницы пансиона беззвучно повторяют одни и те же слова: «О святые ангелы, пусть Габриэль станет gommeuse. О святые ангелы…»

В часовне я никогда не видела столько свечей, зажженных на вотивных подставках: они горели за Габриэль, за нас, за наши надежды и мечты.

Но шли недели, а письма от Эдриенн не приходили. Пока сестра Эрментруда раздавала письма в трапезной, я, затаив дыхание, сидела на краешке стула, ожидая, когда она подойдет ко мне. Но для меня ничего не было. Мы с подругами обменивались вопросительными взглядами, а затем опускали глаза и смотрели в тарелку с супом.

Я не знала что и думать. Старалась сохранять оптимизм ради них и ради себя. Хотелось надеяться, что молчание Эдриенн – хороший знак. Габриэль наконец стала gommeuse. Они празднуют, носят новую шикарную одежду, едят в дорогих ресторанах, общаются с высшим светом Виши.

Все, что мне было нужно, – письмо, подтверждающее мои предположения, но вместо этого Эдриенн описала весьма мрачные события.

Дорогая Нинетт,

Мы отчаянно нуждаемся в деньгах. Сейчас я работаю в шляпном магазине. Габриэль раздает воду в «Большой Решетке»^[26]. Если бы ты видела! Весь высший свет толпится вокруг киоска. Девушки вроде Габриэль в длинных фартуках наполняют и подают им стаканы с минеральной водой для лечения подагры.

Мсье Дюма все твердит, что следующее прослушивание будет решающим. Габриэль полностью доверяет ему. Но у него на шее каждый раз новый лорнет или галстук. А твоя сестра все еще не gommeuse.

Нинетт, я не знаю, что делать. Мод говорит, что мне пора переехать жить к ней в Совиньи. Но я боюсь сказать об этом Габриэль.

Мод могла бы найти мужа и ей, но она отказывается сдаваться. Остается так мало возможностей, когда занавес нашей жизни начинает опускаться.

Целую, Эдриенн.

Тишина в спальне после того, как я закончила читать, была удушающей.

– В мелодрамах, – заявила я твердым голосом, – героиня всегда находится на самом низком уровне, прежде чем ее мечта осуществится. Вот как это работает.

По-прежнему никто не произносил ни слова, пока Элиза не нарушила молчание:

– Кто такая Мод?

– Salonniere, – ответила я.

– А что это такое? – спросила Фифина.

– Знатная дама, устраивающая чаепития, на которые все надеются получить приглашение.

– Но что значит: она пригласила Эдриенн жить с ней? – спросила Сильвия.

– Это ничего не значит, – сказала я, выключая свет и делая вид, что засыпаю.

Но мне было не до сна; лежа в постели, я вспоминала слова Эдриенн о том, что она останется в Виши с Габриэль, пока та не получит место, а потом отправится в Совиньи, где Мод познакомит ее с высшим светом и поможет найти мужа из местных дворян. Но становление певицы не должно было так затянуться. Габриэль было уже двадцать четыре.

Я боюсь сказать Габриэль… она отказывается сдаваться.

Неужели Эдриенн больше не верит в Габриэль?

Порой девушки спрашивали, не беспокоит ли меня то, что Габриэль не пишет. Но в этом не было необходимости. Я и так знала, что у нее на сердце, чувствовала ее боль как свою собственную. И я точно знала, почему она не может сдаться.

Я видела, как сияла Габриэль, выступая перед лейтенантами в «Гран Кафе», как впитывала их восхищение, как сухая губка впитывает капли воды. Ее мечта стать певицей была больше, чем просто нежелание заниматься шитьем, как она утверждала. Ей требовалось именно признание.

Когда-то наш отец пообещал вернуться, и, возможно, стань она известной, он сделал бы это. Услышав о ней, о том, как люди любят ее и называют Коко, он бы понял, что совершил ошибку.

«Что ж, папа, – представляла я себе ее мысли, – ты ошибся. Все остальные разглядели то, чего не увидел ты: я та, кого стоит любить».

ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ