Сестры Шанель

Любовница. Непристойная. Я очень долго боялась подобных слов. Теперь я в полной мере их осознала: осуждающие ярлыки без учета нюансов. Формально я была одной из них, но не воспринимала себя так. Я просто думала о себе как о женщине, любящей и любимой, и только это имело значение.

Мы старались как можно чаще бывать вдвоем и проводили много времени в номере Лучо. Время летело, приближая неизбежное расставание, и нам хотелось быть рядом, близко-близко, используя каждую свободную минуту, словно мы пытались насытиться друг другом. Прямо из постели он заказывал в номер еду, все, чего мне хотелось, а еще самые разные блюда, о которых я даже не слышала, – просто чтобы я могла их попробовать. Я чувствовала себя королевой.

Когда пришло время уезжать, он взял мое лицо в свои ладони и попросил поехать с ним. В его взгляде смешались сожаление, твердость и печаль.

– Конечно, когда-нибудь, – пообещала я.

Он не стал настаивать. У каждого из нас были обязательства. Лошади – в Аргентине у него. Chanel Modes и Габриэль – в Париже у меня. Лучо знал все о смерти Джулии-Берты, о том, как это потрясло нас с сестрой, о том, что всю нашу жизнь нам не на кого было положиться, только друг на друга. Иногда моя связь с Габриэль казалась почти физической, словно мы делились плотью и кровью. Он все понимал.

– Если ты встретишь кого-то, когда я уеду… – Он отвел взгляд, мышцы на его лице напряглись.

– Не встречу.

Я не смогу.

– Если встретишь – это нормально, – прошептал он. – Я просто хочу сразу об этом узнать, вот и все.

«Тогда, если с твоей женой что-нибудь случится…» – хотела сказать я, но промолчала.

Разумеется, он сообщит. Мне не нужно будет об этом спрашивать. Это я знала наверняка.

В ту ночь нам не спалось. Казалось, если не заснуть, следующий день не наступит и Лучо не придется уезжать. Но как обычно, взошло солнце, и мы вдвоем отправились на вокзал. Он ждал до последнего момента, прежде чем сесть в поезд, и когда состав медленно тронулся, я, оставшись одна на платформе, вдруг вспомнила своего отца, исчезающего вдали, ни разу не обернувшегося. Но Лучо стоял в дверях, высунувшись наружу, и смотрел на меня, пока поезд не набрал слишком большую скорость, увозя его прочь.

ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ

– Дыши, – сказал Лучо, и я пыталась. Но его отъезд выбил меня из колеи, как один из тех холодных ветров Обазина, которые завывали и метались по ущельям. Вокруг стало пусто и тоскливо. В первый день я плакала до тех пор, пока мои глаза не распухли и Габриэль не потребовала прекратить. Никто не станет покупать шляпы у зареванной продавщицы, а сестре нужна моя помощь.

В Chanel Modes не было отбоя от клиентов. Дорзиа стала знаменитой и выходила на сцену в популярной пьесе Bel Ami[65] в творениях Габриэль – широкополой соломенной шляпе, загнутой вверх по одной стороне, и бархатной треуголке. Кроме того, Les Modes недавно опубликовал фотографии актрисы Женевьевы Викс в шляпах от Шанель. Я была права, доказывая Люсьене, что именно актрисы задают моду.

Наши продажи удвоились. Мы расплачивались по аккредитиву.

Я вернулась к рутине – шляпы, шляпы и ничего, кроме шляп; это позволяло забыть об одиночестве. Я занялась наймом девушек для мастерской, Габриэль не любила этого делать. В сентябре пришло письмо от Лучо, в котором он сообщал, что прибыл в Аргентину. Через месяц, в октябре, еще послание, где говорилось, что через несколько недель он возвращается в Париж. Лучо приехал в ноябре, как и обещал, а затем еще раз в марте.

– Я помню это, – шептал он, целуя меня в мочку уха, когда мы остались одни в «Ритце». – И это, – продолжал он, двигаясь вниз по моей шее. – Ах да, и это…

Он подарил мне золотой браслет от Картье, от которого невозможно было оторвать взгляд. У меня никогда не было ничего прекраснее.

– Под цвет твоих волос и крошечных мерцающих искорок в твоих глазах, – улыбнулся он.

У нас были свои интерлюдии, волшебные встречи, болезненное расставание.

– Поедем со мной, – говорил он, когда приходило время возвращаться в Аргентину.

– Оставайся здесь, тебе не обязательно уезжать, – просила я, отлично понимая, что это невозможно.

Это было душераздирающе.

До лета оставалась целая вечность.

Как-то в конце апреля, перед дневной суматохой в бутике, Габриэль приложила палец к верхней губе, словно это были усы, и, подражая Бою, сказала глубоким мужским голосом:

– Мне кажется, Коко, в этом что-то есть. Он хочет, чтобы я открыла бутик в Довиле. – Она продолжала обычным тоном: – Считает, что я должна продавать и одежду.

Городские законы не позволяли ей делать это в Париже. Порой люди останавливали ее на улице, чтобы спросить, где она купила свой наряд, и всегда удивлялись, узнав, что сестра сама их шьет. Однако количество лицензий, выданных в одном городском районе, было ограничено, а поблизости уже работала портниха. Но готов ли Довиль к стилю Габриэль?