Сестры Шанель

Я выглянула в окно на шум автомобилей, заполнивших предместье Сент-Оноре. Повсюду толпы, спешащие к площади Согласия. Некоторые девушки из мастерской высовывались из окон верхнего этажа, окликая прохожих, чтобы узнать, что происходит.

Я рано закрыла бутик. Сезон в Довиле будет прерван, и Габриэль вернется. Андрэ все еще был с ней, но скоро должен отправиться в Англию, где окажется вдали от войны, в безопасности.

Война?! Что это такое?!

Сидя одна в магазине, я ждала Лучо. Он пришел, как только услышал новости.

– Что же теперь будет? – спросила я, но он не ответил, просто притянул меня к себе.

Казалось, весь Париж вышел на улицы. Мы присоединились к толпам, идущим по бульварам, собирающимся в парках и у памятников, поющим Марсельезу. Vive la France[68], кричали они, Vive l’Armée[69], размахивая флагами или соломенными шляпами. Кто-то протянул мне флаг, и я поймала себя на том, что пою, будто я сама Марианна[70]. Невозможно было не поддаться этому воодушевлению. Немцы не догадываются, что их ждет, говорили люди.

Когда стемнело, уличные фонари не зажглись. Правительство приказало их отключить. Лучо объяснил, что в военное время так обычно поступают, чтобы врагу было сложнее тебя обнаружить. Стало жутковато, но по-прежнему никто не расходился, опасаясь упустить какую-нибудь важную новость. Раздавались крики: За Свободу! Равенство! Братство! Долой кайзера Вильгельма! За бас Гийома!

– Война закончится к декабрю, – заявил стоявший рядом молодой человек.

– Даю на все восемь недель, – откликнулся другой. – Немцы как будто забыли, кто мы.

Упоминали Наполеона, Карла Великого, Вильгельма Завоевателя, рассказывали о былой славе, поражения при этом не брались в расчет. Поползли слухи, что в некоторых частях города грабят немецкие предприятия, а французские уже расклеивают на окнах вывески с надписью «maison française»[71], чтобы не допустить налета.

Террасы кафе на главных бульварах были переполнены, маленькие оркестры исполняли «Марсельезу» снова и снова, бокалы звенели под бесконечные патриотические тосты. Пить шампанское было, без сомнения, актом патриотизма, и мы с Лучо присоединились к нему. Лучо казался рассеянным, сосредоточенно о чем-то думал. Теперь армии действительно понадобятся поставки говядины и лошади для кавалерии. Но это не заберет его у меня.

Мы прижались друг к другу, а над нами лучи прожекторов рассекали небо, мечась из стороны в сторону, в своем собственном танце. Я подумала о танго, о том, как все в мире связано с острыми углами и резкими, внезапными поворотами.

В течение следующих нескольких дней по улицам шагали бесконечные колонны мобилизованных мужчин с рюкзаками за плечами. Их лица были серьезны. С вокзала поезда увозили солдат на восток, на фронт.

Лучо был чрезвычайно занят, организуя доставку лошадей для кавалерии и консервированной говядины для обеспечения питания войск. Его работа не терпела отлагательств.

– Твои криолло помогут нам выиграть эту войну! – Я гордилась им.

– Они сделают свое дело, – отвечал он с достоинством.

Его сильные, храбрые, стойкие лошади! Теперь весь мир увидит, чего они стоят.

Несмотря на отсутствие клиентов, я открыла бутик: просто не знала, чем еще заняться. В Париже никто не думал о шляпах, даже я. Я отпустила домой Анжель и девочек из мастерской. У них были братья, отцы, любимые, им нужно было попрощаться.

Я нервничала, не понимая, что предпринять, пока однажды не появилась Селестина. Она зарабатывала деньги, продавая в журналы эскизы наших шляпок.

– Аполлинер пошел добровольцем в армию, его забрали, – растерянно сообщила подруга. – Моди пытался, но ему отказали. У него слишком слабое здоровье. Сейчас на Монпарнасе ужасно, Антуанетта. Теперь никто не тратит деньги на живопись или эскизы шляп и свитеров. Не представляю, что будет дальше.

Неделю спустя из Довиля приехала взволнованная Габриэль. Вокзал, по ее словам, был забит солдатами. Их матери и жены старались не плакать, мужчины выглядели сурово и решительно.

Практически во всем городе закрылись магазины и рестораны. «По причине мобилизации» – гласили таблички на дверях, означавшие, что все сотрудники ушли на войну. Рю-де-ля-Пэ, когда-то оживленное модное место, обезлюдела. У всех великих портних и модисток были закрыты ставни. Пуаре. Пакен. Редферн. Мы наблюдали, как меняется настроение в Париже, и в нас рос новый страх. Что будет с Chanel Modes, со всем, ради чего мы работали? Нам нужно было платить по счетам. На кредитной линии собирались проценты. Как во время войны продавать шляпы в Париже и курортную одежду в Довиле?